Офелия рассказала о том, как разом потеряла и мужа, и сына.
Но о своем браке она говорила мало. По ее словам, они жили очень счастливо.
Почти ничего она не рассказывала и о душевной болезни Чеда, о том, какой
отпечаток это наложило на них, о том, как Тед так и не смог или, вернее, не
захотел смириться с мыслью о неполноценности сына. Едва ли она вообще отдавала
себе отчет, как ужасно было для нее самой, когда она пыталась хоть как-то
наладить отношения между сыном и мужем, стараясь при этом, чтобы Пип ничего не
замечала.
Когда обсуждали, стоит или нет снова ходить на свидания,
Офелия больше молчала. Ее не интересовали свидания. За последние месяцы она
поняла, что вовсе не стремится снова выйти замуж. Да и мужчины ее не
привлекали.
Самый старший из них, восьмидесятитрехлетний старичок,
ласково пожурил ее, сказав, что она слишком молода, чтобы отказываться от
личной жизни. Он искренне оплакивал умершую жену, однако нисколько не скрывал,
что будет только счастлив, если найдется женщина, которой он понравится. И
ничуть не стыдился признаться в этом.
– Я ведь запросто протяну до девяноста пяти, а то и до
девяноста восьми! – с жизнерадостным оптимизмом каркал он. – Так что
же мне прикажете, куковать одному?! Ну уж нет! Лучше жениться!
Тут не принято было стыдиться своих чувств. Каждый
откровенно говорил то, что думает. Главное правило – быть честным до конца, как
с самим с собой. Кое-кто признавался даже, что до сих пор злится на своих
близких за то, что те умерли. Это считалось вполне нормальным. Каждому нужно
было проанализировать свои чувства, чтобы понять, как перебороть свалившееся на
них горе.
До сих пор Офелия, погрузившись в какое-то мрачное отупение,
едва замечала, чем заняты другие. Но теперь все единодушно твердили, что вид у
нее гораздо лучше. Офелия боялась в это поверить, боялась, что вновь
соскользнет в бездну отчаяния, из которой только-только начала выбираться.
Однако остальные отметили, что она стала даже поговаривать о том, чтобы осенью
подыскать работу. Когда Офелия упомянула об этом в первый раз, Блейк,
руководитель их группы, поинтересовался, чем бы ей хотелось заняться, и Офелия
призналась, что и сама толком не знает.
На групповые занятия ее прислал доктор. Случилось это после
того, как она призналась, что перестала спать по ночам. После смерти Теда и
Чеда ее мучила бессонница. Офелия долго колебалась. Только восемь месяцев
спустя она решилась-таки прийти на занятия. К тому времени с бессонницей было
покончено. Вместо этого Офелия спала практически весь день, зато почти не
притрагивалась к еде. Даже ей приходило в голову, что у нее скорее всего
тяжелая депрессия и нужно срочно что-то делать, иначе ей конец. Самым трудным
оказалось преодолеть горечь от того, что она не в состоянии справиться с
собственными проблемами. Поддерживало ее только то, что она не одна такая. Все,
кто ходил на групповые занятия, также оказались не в состоянии совладать с
горем в одиночку. Кое-кто пытался, но прошел уже месяц, и Офелия с горечью была
вынуждена признать, что в ее состоянии не произошло ни малейшей перемены. Разве
что теперь она могла поговорить о своих страданиях с кем-нибудь из таких же
горемык. Теперь она чувствовала себя уже не такой одинокой, этим людям она не
стыдилась признаваться в поступках, которые мучили ее, – таких, например,
что с каждым днем она все больше отдаляется от Пип, что чаще обычного
поднимается в комнату сына, просто чтобы лечь на его постель и жадно вдыхать
его запах, который еще хранила подушка. Признания Офелии никого не удивляли и
не шокировали, поскольку все делали то же, что и она. У всех были свои
проблемы. Одна женщина призналась даже, что со дня смерти сына, то есть вот уже
целый год, не занималась любовью со своим мужем – просто не могла. Офелия
всегда поражалась тому, как на занятиях люди без малейшего стеснения
рассказывают о подобных вещах.
Целью занятий было дать ранам зарубцеваться, исцелить
разбитое сердце, а заодно и помочь людям заново вернуться к жизни. Первое, о
чем всякий раз спрашивал каждого из них Блейк, было: «Ели ли вы что-нибудь?»
или «Удалось ли вам поспать?» Офелии всякий раз приходилось отвечать на вопрос,
удалось ли ей заставить себя вылезти из ночной рубашки. Случалось так, что
сдвиги бывали настолько микроскопическими, что никто, кроме самих членов
группы, и не заметил бы их. Однако каждый из них помнил, какими крохотными
шажками учится ходить малыш и каким гигантским достижением кажется каждый
сделанный вперед шаг. Здесь умели радоваться чужим успехам и сочувствовать
чужому горю. Добиться успеха удавалось обычно тем, кто готов был, сцепив зубы и
обливаясь потом, карабкаться к счастью, к радости, к нормальной человеческой
жизни. Раны, которые им нанесла безжалостная судьба, были еще свежи. И часто,
возвращаясь после занятий, многие чувствовали, что они болят куда сильнее, чем
прежде. Но это тоже считалось частью выздоровления. Рассказывать о своих
горестях вслух порой было мучительно трудно, а иногда слова лились сами собой,
как слезы… или летний дождь, после которого становится легче дышать. За
последние два месяца Офелии все это довелось испытать на себе. Всякий раз,
возвращаясь домой после занятий, она валилась с ног от усталости и в то же
время как будто освеженной и смягчившейся. В глубине души она понимала, что
занятия в группе помогли ей намного больше, чем она могла надеяться.
Ее доктор специально порекомендовал ей именно эту группу –
во-первых, потому что Офелия решительно отказывалась принимать антидепрессанты,
а во-вторых, занятия здесь проходили в менее официальной обстановке. Повлияло
на решение доктора и то, что сам он испытывал искреннее уважение к человеку,
который проводил занятия, Блейку Томпсону. Тот имел степень доктора,
специализировался в клинической психологии, работал в этой области уже почти
двадцать лет. Сейчас ему перевалило за пятьдесят. Натура у него деятельная, а
сердце – доброе; он был готов испробовать все, лишь бы помочь своим подопечным,
и никогда не уставал повторять, что нет универсального способа превозмочь свое
горе – каждый должен прийти к этому своим путем. И был только рад помочь всем,
чем он мог. Если же что-то не срабатывало, он не злился и не унывал – наоборот,
делал все, чтобы подбодрить, утешить и посоветовать что-нибудь еще. И всегда
уверял, что, уходя из группы, каждый из его бывших пациентов начинает жить ярче
и интереснее, чем до того дня, когда в его жизни случилась трагедия.
Советы его всегда отличались неординарностью. Так, женщине,
недавно потерявшей мужа, он предложил брать уроки пения, мужчине, жена которого
погибла в автокатастрофе, посоветовал заняться подводным плаванием. Еще одной
несчастной, потерявшей единственного сына, он порекомендовал обратиться к Богу,
хотя до трагедии она считала себя убежденной атеисткой, а глубокие религиозные
чувства стала испытывать только после гибели ребенка. Все, к чему он
стремился, – чтобы жизнь его пациентов стала более интересной и
насыщенной, чем до несчастья. Успехи, которых он добился за двадцать лет
практики, были впечатляющими. На занятиях, которые вел Блейк Томпсон, люди
плакали, ругались и бунтовали, но никогда не опускали руки и не отчаивались.
Все, о чем он просил их с самого начала, – это попробовать относиться ко
всему непредвзято, быть терпимыми к остальным и стараться помочь себе. То, о
чем говорилось на занятиях, не должно выноситься за эти стены – тут Блейк
Томпсон был крепче алмаза. Соглашение действовало в течение всех четырех
месяцев.
