— Кажется, вы совсем ожили. Я этому безмерно рад.
— Оставьте, — отмахнулась я. — Меня, признаться, раздражают взгляды, в которых скрыта попытка отыскать во мне следы печали. Неужто всем так хочется видеть мои слезы вместо улыбки?
— Вовсе нет! — возмутился Фьер. — Мы всего лишь переживаем за вас, ваше сиятельство. Напротив, я счастлив вновь видеть свет в ваших глазах. Не так давно, хоть вы и бодрились, но взор вас был угасшим, и это причиняло боль.
— Фьер, вынуждена вам сообщить, что готова откусить голову вам и каждому, кто еще хоть раз будет говорить со мной о том, о чем я слушать не желаю. Вот тогда мне будет грустно от несварения и немного от чувства утраты. Не доводите меня до людоедства.
— Шанриз! — воскликнул Гард, вскинув руки. После хмыкнул и погрозил мне пальцем: — Голова королевского прокурора – достояние Камерата. И дабы ее сохранить, я более не произнесу ни слова.
— Нет уж, ваша милость, произнести, — потребовала я. — Уверьте нас, что всё пройдет замечательно, нам это необходимо.
— Всё, что пожелаете, — склонив голову, ответил Фьер. — Хэлл с вами, ваше сиятельство.
— И это самое лучшее, что вы могли сказать, — ответила я с улыбкой. — Благодарю, дорогой друг.
Мое негодование, пусть и высказанное в шутливой форме, было искренним. Признаться, за прошедший месяц я устала чувствовать себя так, будто нахожусь при смерти. Взгляды, полные сочувствия, тревоги или просто любопытные, – они выводили из себя. Я упорно гнала от себя мысли, причинявшие боль, и с каждым днем мне это удавалось всё лучше. Заботы, которые я себе придумывала даже тогда, когда дел не оставалось, крайне выручали меня. Так моя голова была занята, и в ней не оставалось места ни мучившим меня вопросам, ни вдруг явившейся тоске по тем дням, когда мы были счастливы с государем Камерата.
Последнего я вовсе не ожидала. Мне казалось, что монарх вытравил из моей души все доброе и светлое, что связывало нас. Первую неделю я чувствовала себя матросом на корабле, попавшем в шторм. То я впадала в уныние, вновь изнывая от боли, глодавшей меня. А то вдруг преисполнялась злости, дававшей мне бодрость, и тогда казалось, что, наконец, достигла согласия с собой. Но стоило вечеру заполнить мир сумраком, и силы, переполнявшие меня, уходили с тяжким вздохом.
А потом начала появляться эта необъяснимая для меня тоска… Это злило больше всего. Вот уж чего мне не хотелось, так это грустить о светлых моментах, которыми изобиловали годы, прожитые рядом с мужчиной, которого я почитала человеком близким, дорогим и, возможно, единственным мужчиной в моей жизни. То перед внутренним взором вставали картины нашего озорства, то минуты, наполненные уютом, то ночи, когда страсть сплетала наши тела в неразрывных объятьях, а то и короткие встречи между делами, когда мы обменивались шутливыми репликами и быстрыми поцелуями…
В такие минуты я против воли начинала думать о покинутом любовнике. Капала слезами на страницы книги, которую читала, жалела наше прошлое и постепенно закипала, осознавая, что едва ли ни готова взять перо и написать ему послание, пропитанное горечью. И как только я приходила в себя и выпутывалась из сентиментальных воспоминаний, книга захлопывалась, пряча следы преступной слабости, летела на стол, а я уходила на балкон, чтобы окончательно очистить разум от дымки.
И вот тогда я начала составлять себе списки дел на день, даже тех, какие меня никогда не интересовали. Я делала всё, чтобы не позволить себе горевать, злиться или тосковать. Теперь в одной из гостиных и в моих детских комнатах кипел ремонт, в парке устанавливали новый фонтан, а портной, должно быть, возненавидел меня, пока мы изобретали несколько новых нарядов.
Первым стал наряд для верховой езды. Совершенно неприличный по общепринятым меркам. Его мне сшили быстро, потому что в обычном костюме изменилась только нижняя часть. Теперь под юбкой прятались брюки. Да и сама юбка, став несколько шире, имела спереди разрез до пояса, что позволяло с легкостью забираться в седло по-мужски. Случайный порыв ветра или быстрая скачка не оголяли ноги – они были надежно скрыты штанинами и невысокими сапожками, которые я потребовала к наряду. Подол во время посадки верхом, укрывал круп лошади и ноги, но если полы разлетались, то ноги, опять же, были скрыты брюками. Зато, спускаясь на землю, юбка вновь становилась юбкой. Жакет и блузу я оставила без изменений, разве что решила отойти от моды на однотонность, и мой первый костюм имел зеленый верх и черный низ. Теперь на прогулку верхом я надевала только этот наряд.
А в остальное время я была занята моими проектами. Новый подрядчик споро заканчивал второй этаж будущего пансиона, и Иттер Доло с нескрываемым удовольствием вопрошал:
— И как вам, сестрица?
— Превосходно! — искренне отвечала я, потому что теперь и вправду всё было превосходно.
А еще был Тибад, наконец, окончательно и бесповоротно мой собственный. О нем я еще ничего не рассказывала, а теперь пришло время вспомнить и о том, каких успехов добились мои дорогие родители. Еще в пору своего появления в графстве они уверенно взялись за дело. Еще бы! Матушка до того истосковалась по какой-либо деятельности, что по приезду сразу же с головой погрузилась в заботы, которых жаждала так давно и так истово.
И пока батюшка вникал в дела графства, за которые отныне нес ответственность, моя обожаемая родительница занялась подготовкой первых школ. И вот какое письмо она мне тогда прислала:
«Дитя мое, мне предвидятся склоки между детьми из-за разницы не только в положении, но и по внешнему виду. Мне подумалось, что было бы недурно уравнять их в этом. Намедни переговорила с портным, и мы придумали очаровательные платьица для девочек, а для мальчиков штаны и жилеты единого цвета. И не вздумайте бранить вашу матушку за это самоуправство, иначе вы разобьете мое бедное сердце своей черной неблагодарностью. Раз уж вы не пожелали осчастливить ваших родителей замужеством и внуками, то я решила отдаться детям, которых вы поручили нашим с его милостью заботам.
P.S. Первые платья я пошью на собственные средства, а когда ваш фонд наберет достаточную сумму, заведу статью на одежду для школьников.
Ваша любящая матушка».
Бранить?! Да я пришла в неописуемый восторг! Это же была восхитительная идея, которую баронесса Тенерис воплотила со всем тщанием. Лишь разница в цвете отличала ученика из какого-нибудь Тилла от обитателя местечка Венстире. Впрочем, одежда была второстепенной заботой, прежде надо было заполнить школы.
Учителей и учеников набрали быстро. Правда, крестьяне, несмотря на невероятную возможность отправить своих детей учиться господским премудростям, делать этого не спешили. «Лишние руки в хозяйстве» – стало популярнейшей причиной, по которой они предпочитали довольствоваться старой школой, где занятия были короткими, курс обучения недолгим, а знаний почти не давали. А про дочерей и вовсе говорили: «Девку учить, только портить». Однако матушка со свойственной ей менторской манерой все-таки сумела вырвать девочек у нескольких семей. Мальчиков отдали чуть охотней.
