«Возьми нож, еще чуть-чуть!»
«Ну этого же совсем мало, нам не хватает»
«Как кровушки-то хочется…»
Влекомая чужими просьбами, я хватаюсь за кухонный нож. Острое лезвие тянет заманчивым блеском. Сотни порезов, оставленных однажды на долгую память, вдруг четче выделяются белыми линиями на фоне кожи.
Всего одно движение — легкое, и взмах острия сменится алой полосой.
«Давайдавайдавайдавай!»
Но я не успеваю.
— Аня!
Горячие руки касаются ледяной кожи; Ваня разворачивает меня к себе и не двигается, словно видя впервые. С громким звоном нож падает на пол.
— Черт, Аня! Что с тобой?
Я открываю беззвучно рот, и тут же оказываюсь оторванной от земли; Доронин несет меня в ванную, пускает горячую воду и умывает.
— Поговори со мной, Аня! Что с тобой?
Слова становятся пустыми и легковесными: разве он не понимает, что они не имеют никакой силы? Что обещания, данные друг другу, растворяются, едва успев покинуть наши уста, и исчезают, будто их и не было.
У меня нет ответа; нет голоса, чтобы говорить, и почти не остается сил, чтобы бороться. Я чувствую себя решетом, сквозь дырки в котором утекает жизненная энергия.
Я закрываю глаза, ощущая дикую слабость. Раззадоренные обещанием крови голоса возмущаются, обзывая меня, заставляя злиться и отвечать, но мне нечем крыть.
Ваня мечется, не зная, чем помочь мне, и, в конце концов, закутывает в одеяло, перетаскивая на кровать.
— Ты совсем ледяная. Аня! Аня!
Я прикрываю глаза, не отвечая. Все внутри будто вырезано изо льда, — мне бесконечно холодно.
Одеяло не греет, не спасают крепкие горячие объятия Ивана.
Он вливает в меня чашку крепкого сладкого чая. Я послушно глотаю, вспоминая больницу, уколы, Иволгу, Солнце.
Мне кажется, что я снова накачена лекарствами. Вязкие мысли, замедленные движения и сердце, скованное холодом. Я медленно покрываюсь ледяным настом, закрываю глаза и застываю.
— Умеешь ты напугать, — я с трудом приподнимаюсь на локтях, оглядываясь. Напротив сидит Елена с телефоном в руках, откуда-то доносятся мужские голоса. В полутьме, освещаемой лишь горящим экраном в руках профайлера, сложно сориентироваться, и я не сразу понимаю, что лежу на новом диване в квартире Ивана.
— Неожиданно, — отвечаю ей, садясь. Голова кружится, перед глазами сразу темнеет. Я массирую виски, собираясь встать, но женщина останавливает меня:
— Я бы на твоем месте не торопилась. Ваня позвонил мне, весь перепуганный, сказал, что ты без сознания и холодная. Пришлось быстренько свернуть романтический ужин и приехать на помощь. У тебя резко упало давление, пришлось делать укол.
— Не жди, что я буду извиняться, но все равно спасибо, — она легко смеется, пересаживаясь на диван рядом, и вновь становится серьезной.
— Аня, ты себя изводишь. Что случилось?
Я молчу, сверля ее глазами. Стоит ли впускать еще одного человека в душу? Мой ответ отрицателен.
— Все в порядке.
— Я вижу, — усмехается она. — Ладно, раз все в норме, то и мы поедем домой.
Лена уходит на кухню, я отправляюсь следом. Меня шатает, но я чувствую себя лучше. Поднимаю глаза на часы — полтретьего ночи.
Над выстуженной ночным воздухом кухней клубится сигаретный дым. Я вижу коротко стриженный затылок Ивана, сидящего на табурете ко мне спиной; стоящего у окна Лениного любовника. С трудом вспоминаю его имя. Кажется, Антон. Он трет щеку рукой с зажатой между пальцами сигаретой, и я отмечаю, что вкусы у Лены с годами мало меняются. Похожий с Ваней типаж — высокий рост, темные волосы, приятное лицо.
— Поехали, — Прокопенко подходит к нему, вставая на носочки и целуя в щеку.
Я откашливаюсь, и все разом оборачиваются на меня.
На лице Доронина облегчение. Темные мешки под глазами делают его старше своего возраста. Я ощущаю перед ним вину: много проблем было раньше, но с моим появлением все только обостряется. Вряд ли он сейчас он сам рад возникшей однажды идее вытащить меня из больницы.
Антон по-доброму улыбается мне, будто старой знакомой, и кивает. Я здороваюсь с ним ржавым голосом:
— Привет.
— Как ты? — Иван подходит ближе, возвышаясь темной горой, заслоняя от остальных.
— Живая.
Мы замираем, обмениваясь молчаливыми сообщениями.
Лена с Антоном, не желая становиться свидетелями нашего общения, прощаются как-то спешно, и мы вместе с Ваней провожаем их до дверей. Идем рядом, почти касаясь друг друга кончиками пальцев, так и не решаясь показать, насколько близки. Но разве такое возможно скрыть?
— Звоните, если понадобится помощь, — профайлер по очереди целует в щеки нас обоих, прижимая меня тесно к себе, — не дай себя сломать, — шепчет торопливо в ухо, и отодвигается, подмигивая. — Но все же, лучше, делайте это в дневное время.
— Спасибо, — Доронин обменивается рукопожатием с зевающим Антоном:
— Простите, привык ложиться и вставать пораньше.
— Это ты нас извини, что дернули.
— Все в порядке! Спокойной ночи, — Антон машет рукой, увлекая за собой в темное пространства подъезда Лену, и мы, наконец, остаемся вдвоем.
Ваня закрывает дверь на все замки, и прислоняется к ней спиной, взирая на меня молча.
«Какой же он красивыыый».
«Сейчас будет ругаться».
«Замучила ты мужика».
Я замираю в нерешительности, не понимая, как быть дальше.
— Аня, — зовет Иван. — Что с тобой сегодня? Ты падаешь в обморок в магазине, теряешь сознание, из носа хлещет кровь. Наверное, пора в больницу?
Я отрицательно мотаю головой, обхватывая себя руками, словно защищаясь.
— Не надо в больницу. Только не туда.
— Тогда что мне с тобой делать?
«Любить!» — хочу крикнуть, но молчу. Не подходящий вариант ответа.
Он подходит первым, порывисто прижимая к себе.
Так много всего в этом жесте. Я обхватываю его за талию, утыкаюсь в грудь, и реву. Внутри будто ослабляется тугой узел, и я чувствую облегчение.
Мы опускаемся на пол прямо в коридоре, не разжимая объятий, касаясь друг друга, словно видясь после долгой разлуки.
— Глупая ты девочка, — шепчет он на ухо, убаюкивая, — держишь все в себе, варишься в своих мыслях, а потом сходишь с ума в одиночку. Ты ведь не одна, Аня, не молчи, говори.
И я говорю, бессвязно, не вдумываясь в смысл фраз, выдавая потоком все, что на уме.
Про чувства и страхи, про одиночество, про слова, что ранят и про слова, что ничего не весят. Понимает ли он мой бред, вслушивается ли — я не знаю, безостановочной очередью тараторя все, что приходит на ум.
