Сидя на стуле, я вижу, как падают под ноги длинные, темные пряди моих волос. Машинка жужжит над ухом, выбривая неровные линии, а за мной следят с десяток глаз. Испуганная Солнце, взирающая с ужасом и сочувствием; у оставшихся — либо тупое равнодушие, либо радостное возбуждение. Лишенные развлечений, сейчас эти люди испытывают восторг, упиваясь зрелищем. Я окидываю каждого долгим взглядом, и пару человек отворачиваются; остальные не смотрят в глаза, радостно шепча что-то невразумительное себе под нос.
— Вот так лучше, — заведующая отделением выключает машинку, проводит по голове рукой в резиновой перчатке так, чтобы я наклонилась вперед. — Теперь никаких вшей, Басаргина.
Я встаю, отряхивая с плеч остатки былой гривы, утираю двумя ладонями лицо, пытаясь избавиться от мелких, колющих волосков нос и щеки.
— Спасибо, — не оборачиваясь, плетусь в ряд ко всем остальным.
Я знаю, чего ждут от меня: слез или гнева, но тупое равнодушие раздражает их куда больше. Встаю рядом с другими больными, глядя в пол и ощущаю испытывающие взгляды главврача и заведующей. Двадцать три минуты назад нас вытащили из палат, объявив осмотр на педикулез. Вшей «находят» у меня одной, и это неслучайно. Два дня назад Иволга привлекла внимание главврача, надерзив там, где лучше было бы промолчать. Сейчас она в изоляторе, и я остаюсь без защиты, а стало быть, более подходящего времени для издевательств найти трудно.
Я показываю себя равнодушно-угнетенной, надеясь, что мне не придется оказаться по соседству от Иволги в другом корпусе. Шептуны матерятся как портовые шлюхи, но я все так же разглядываю протертый, выцветший линолеум под ногами. Если за забором миром властвуют деньги, то здесь иная валюта. За все мы расплачиваемся собственными нервами. А когда отведенный лимит исчерпан, ты превращаешься в неразумный, бессмысленный овощ, способный лишь пускать слюни и невидящим взглядом смотреть в никуда.
«Мы такого не позволим!». «Держись, эта сука получит еще свое». «Чтобы она сдохла, тварь!».
Я желаю незнакомой женщине гореть в аду и не испытываю при этом никаких мук совести.
Воспоминания о главвраче выбивают меня из колеи. Ее смерть ничего не меняет, и главным по-прежнему остается совсем иной вопрос.
Я отсоединяю опустевшую капельницу и начинаю разминать мышцы, радуясь способности ясно мыслить. Надеюсь, после системы остатки нейролептиков окончательно покинут мое тело. Я чувствую себя отдохнувшей, бодрой и, главное, готовой полностью включиться в расследование.
Поужинав прямо в палате, я после ухода медсестры несколько раз обхожу ее по периметру, пытаясь сложить мысли и чувства воедино.
Закрываю глаза и прислушиваюсь к шептунам, в надежде узнать что-то полезное. Четвертый голос молчит, не подавая признаков жизни. Такими темпами от меня никакой помощи в расследовании не будет.
На тумбочке начинает вибрировать телефон, я настороженно смотрю, только сейчас обращая внимание на то, что он там лежит. После раздумий все же беру аппаратик в руки. «Иван», — читаю на дисплее и отвечаю.
— Привет.
— Как самочувствие?
— Лучше, чем было после твоего обвинения, — не выдерживаю я. На том конце тишина. Надеюсь, ему стыдно; однако, сильно на это не рассчитываю. Не та у Доронина профессия, чтобы нюни разводить.
— Тебе извинения в письменном виде принести?
— Еще скажи, что ты за меня переживал, — хмыкаю в ответ. — О шкуре ты своей заботился, о деле. Скажи, Вань, какой у тебя там личный интерес?
— Что?..
Он удивляется так сильно, не самому вопросу, — тому факту, что я попала в цель.
— Ладно, завтра поговорим. Но я надеюсь на откровенность, — первой завершаю разговор и кладу трубку.
Личные мотивы.
То, что двигает людьми, заставляя идти на крайние меры. А Ваня не просто так меня из дурки выписывает, ему этот маньяк позарез нужен. Только почему? Одна из жертв серийника могла оказаться знакомым, близким человеком полицейского? Вполне, список исчисляется не одним десятком потерпевших. Или Доронин боится события, которое еще не произошло. Когда я говорила про новую жертву, не страшился ли он узнать что-то, касающееся его? Сестра, жена?
Или он, наоборот, боится… что маньяк может быть пойман? Защищает, хранит для себя, чтобы расквитаться не по закону, а по справедливости. А может, он сам?.. Нет, в это я верю меньше всего.
Сколько я не терзаю внутренних демонов, шептуны остаются безучастны, не комментируя ни одну мою мысль. «Ну, хоть в правильном направлении я двигаюсь?» — разозлившись, ругаюсь про себя. «Он близко», — внезапно шепчет четвертый, но, сколько я не бьюсь, пытаясь выяснить правду, дальше ничего не выходит.
— Зараза! — рычу, скидывая подушку на пол, и тут же в страхе оглядываюсь: как бы с таким проявлением эмоций не вернуться обратно…
Всю ночь снятся кошмары, которые я почти не помню под утро, кроме одного эпизода: как меня подвешивают за руки к балке, а в темноте сверкает нож.
— Бойся, — шепчет мужской незнакомый голос, а дальше я проваливаюсь в неизвестность.
Глава 7
Ближе к обеду, после еще одной капельницы, за мной заезжает Иван.
Приветствую его хмуро, не отрывая взгляда от найденных на подоконнике журналов.
— Ты его вверх ногами держись, — не выдерживает Доронин, чувствуя себя неуютно после произошедшего.
— Так задумано, — парирую, не смущаясь. Содержимое глянцевого еженедельного издания, в котором сконцентрированы сплетни и слухи, перемежаемые снимками полуголых девиц, меня не волнует, но стены за вчерашний вечеру уже изучены до мельчайших трещин. Поэтому, чтобы не забивать голову сторонней ерундой, я сосредоточиваюсь на рисунках, расплывающихся в цветные пятна — не мешает думать, а для этого совсем не важно, вверх тормашками журнал или нет.
— Одевайся, — Иван протягивает мне пакет, заглянув в который я вижу платье.
— Опять жена? — успеваю крикнуть, прежде чем он закроет за собой дверь, оставляя меня одну.
— На этот раз сам, — говорит он и исчезает в коридоре, а я впервые за последние сутки улыбаюсь.
Закусив губу, вытягиваю летнее платье. Темно-синее, с юбкой — татьянкой, в мелкий цветочный узор. Быстро надеваю его, ухмыляясь, что снова оказываюсь без бюстгальтера, но цвет ткани и фактура немного скрывает выступающие соски. Впрочем, стесняться мне нечему.
Обуваюсь в белые теннисные тапочки, вытянутые из того же пакета. Сочетание одежды и обуви непривычно, но заточение в больнице разводит в разные стороны с понятиями о моде. Так ходят по улице, и если уж кто и будет тыкать пальцем в меня, то из-за прически, а не прикида.
В темно-зеленом коридоре пахнет тушеной капустой и хлоркой, но чисто и малолюдно. Иван жестом зовет за собой, и я бегу, почти вприпрыжку, обращая внимание, что многие с ним здороваются, кто-то кивает головой в знак приветствия, несколько мужчин пытаются остановить его для разговора, но Доронин отмахивается коротким «некогда, некогда».
