Через неделю, меняя постельное белье, я замечаю желтое пятно на подушке. Мы спим раздельно, и чаще всего Паша сам расстилает себе постель, падая в нее без сил, а утром уходить раньше, чем просыпаюсь я. Принюхиваюсь, морщась от странного запаха — навязчиво-сладкого, до тошноты. Закидываю в стирку, ощущая ноющую боль в груди — что-то не так.
Жду его до поздней ночи, выпивая несколько чашек кофе, и когда Паша появляется в три часа, бледный, с мокрыми висками, с едва зажившим лицом, я сижу на его диване, обнимая подушку, словно спасательный круг.
— Ты чего не спишь? — темные мешки под глазами с каждым днем становятся все больше.
— Не спится, — отвечаю тихо, едва раскрывая рот. — Паш, разденься.
— Малыш, мне не до игр, — он снимает тонкий свитер и остается в черной свободной футболке. Я снова чувствую запах, который утром исходил от его постели.
— Снимай, — повторяю, будто не слыша его последние слова. Паша медлит, а я вскакиваю, срываясь на крик, — снимай!
Нехотя, не отводя глаз, Белогородцев стаскивает и футболку, а я закрываю рот ладонью, прикусывая пальцы, чтобы не заорать еще громче. Рана, словно от каленого железа, на его груди выглядит до ужаса тошнотворно. Пошлого красного цвета, в желтых гнойных налетах, она не только страшно смотрится, но и отвратительно пахнет. Я по ошибке вдыхаю глубоко воздух и в какое-то мгновение ощущаю, что сейчас легкие разорвет от этого нестерпимого запаха.
— Что ты с собой наделал, — обессиленно оседаю и закрываю лицо, будто от этого исчезнут все раны на его теле, — разве так можно?
— Некогда мне, — отрезает он, собираясь натянуть обратно футболку, — когда будет время, займусь. А если его не будет, то и похрен, мертвым не больно.
— Прекрати, прекрати! — кричу я, подлетая к нему и встряхивая за плечи, — и не вздумай говорить мне таких вещей! — и перехожу на шепот, — ложись, ложись, я сейчас что-нибудь придумаю.
Он покорно укладывается на диван, а я иду потрошить аптечку трясущимися руками, не представляя, как пережить то, что ждет нас дальше.
Следующие полчаса почти не откладываются в моей памяти: поливаю раны раствором фурацилина, борясь с тошнотой и выслушивая ворчание Паши.
— Терпи, — приговариваю — не то ему, не то себе, и дую, когда он морщится от боли, — терпи, скоро все кончится.
— Я знаю, — шепчет он, закрывая ладонью глаза, а я держусь, сосредотачиваясь на своей задаче, будто в мире сейчас нет ничего важнее этого.
Всю ночь мне снятся Пашины раны, а зловонный запах преследует даже вне дома еще долгое время.
С тех пор я больше не ем мясо и не переношу вида крови.
— Я до сих пор виню себя, что меня не было в нужный момент рядом, — Алексей откинул кресло, приоткрывая окно со своей стороны, — возможно, все вышло бы по-другому.
— Ты же знаешь, — начала я и прервалась, чтобы не зареветь. Слова давались с трудом, — ты же знаешь, что он не остался бы живым в любом случае.
— Я ведь нашел эту гниду…
Я вскинулась, хватая Лешу за рукав. Все эти годы я думала лишь об одном: настоящий виновник так и не понес наказания, а Паша не смог обелиться и доказать, что он не причем — ему даже не дали на это времени.
— Кто это? Я знаю его?
— Знаешь, — кивнул мужчина, — это Ленчик.
Я стиснула зубы, — еще чуть-чуть, и раскрошатся. Лицо Пашиного друга так явно предстало перед глазами, что я почувствовала, как сводит руку судорогой от желания вцепиться ему в глотку.
— Сука, — выдохнула и, не сдержавшись, все-таки расплакалась. — Как ты его вычислил?
— К сожалению, легко, — выдохнул он, и я поняла, что имел ввиду Алексей. Если бы тогда Лешка был рядом, он сумел бы доказать, что Паша не виновен, но бандиты — это не суд присяжных, и для приговора не нужны особые доказательства. — Потом я начал искать тебя. Это оказалось куда сложнее. Один-единственный раз я смог засечь тебя, когда ты приезжала в отель, а после — снова как сквозь землю провалилась. Ни вестей, ни случайных встреч.
— И все равно продолжал?
— Да. И продолжал бы до тех пор, пока не убедился в том, живая ты или уже нет.
Мы помолчали еще, каждый думая о своем.
— Ты давно был дома? — спросила я, наконец.
— Месяц, возможно, чуть больше.
— Мать?
Он промолчал, а я закрыла глаза, не ощущая ничего, кроме ледяной пустоты внутри. Мама болела последние несколько лет, но я не могла приехать туда, как бы ни хотела. Чтобы хоть как-то помочь, я отправляла ей деньги через соседку — женщину, которая сидела со мной, когда работали бабушка и мама. Я надеялась, что этих средств хоть как-то хватит на лечение, но…
— Я занялся ее похоронами. Они рядом с бабушкой, на Старом кладбище.
— Когда?
— Почти год.
Год я жила, не зная, что ее уже нет на свете, продолжая работать на Бро и притворяться, что все в порядке, что я почти счастлива.
— Спасибо, — осипшим голосом поблагодарила я, находя его руку и сжимая.
— Это не для тебя. Для Паши, — пояснил мужчина, но мне в тот момент было все равно, — тебя трясет всю. Ты чего?
— Нормально, — я отмахнулась, но обмануть его не удалось. Алексей посмотрел сурово, поэтому мне пришлось вкратце объяснить, что со мной произошло.
— Так, мы сейчас едем ко мне, а ты мне по дороге рассказываешь все, что было с тобой, начиная с нашей последней встречи.
«Слава богу, не раньше», — выдохнула я, предпочитая скрывать даже от него те задания, что мне приходилось выполнять до этого.
— А если меня будет искать Тимур или Макс? — эта мысль не отпускала до конца, я боялась, что Макс отправится на мои поиски, и тогда я привлеку лишнее внимание не только к себе.
— Придумаем.
Пока мы ехали до подземной парковки, где оставили мой телефон в этом автомобиле, а потом пересели в другой, Алексей успел замучать меня вопросами. Под конец пути, занявшего полчаса, я уже запуталась в том, что рассказывала ему, а что — только собиралась.
— Ты уже спрашивал, — периодически произносила я, но мужчина неизменно отвечал:
— Повтори, — и я повторяла, втайне ожидая, когда допрос прекратится.
Пашкин брат жил в частном секторе. Небольшой, старый дом, сзади которого сразу же начинался густой лес, — отличный способ скрыться от неожиданных преследователей. Мы зашли внутрь; Лешка зашторил окна, прежде чем включить свет настольной лампы, которую опустил на пол. Я шагнула к дивану, тяжело опускаясь на него и чувствуя, что все, с этой точки мне уже не сдвинуться. Глаза наливались тяжестью, мысли расплывались, и я, перестав реагировать на слова Лешки, просто свалилась лицом в подушку.
В первый раз я проснулась часа в два ночи, чувствуя себя необыкновенно бодрой и полной сил. Оглянулась, но в комнате царила темень, хоть глаз выколи. Наощупь побрела вдоль стены в поисках туалета, но побоялась, что назад дорогу уже не найду, и снова легла под теплое одеяло.
