Как ни парадоксально, это тоскливое чувство проигрыша может иметь свой мобилизующий эффект при условии, если его правильно направить. Клаузевиц размышлял о том, «не пробуждает ли проигранное генеральное сражение такие силы, которые иначе никогда не появились бы в жизни»
[154]. Боль поражения создает ощущение себя жертвой, через которое начинает формироваться национальная сплоченность. Переживание прошлых поражений – или даже сознательное воспроизведение таких же боев – имеет потенциал из-за «чувства мести и жажды возмездия», что появляются сразу после напоминания
[155].
Демагоги от политики прекрасно это понимают. Националистические партии по всей Европе добиваются поддержки, направляя свои призывы напрямую тем слоям местного населения, что сильнее прочих ощущают свои бесправие и непризнание, навязывая мысль, что для их нации это унизительно. Столичные «элиты», «глобалисты» и Европейский союз обвиняются в том, что они унижают национальные достоинства, растворяя государственные границы и продаваясь идеям глобализации. Владимир Путин наводняет российское телевидение посылами о том, каким унижениям подвергался русский народ в руках Запада. Слоган кампании Дональда Трампа в 2016 году «Сделаем Америку снова великой» предполагал, что Америка переживает упадок как нация. Трамп сумел извлечь максимум политических и эмоциональных преимуществ из перечисления явных поражений США на мировой арене. Китай с Мексикой украли у страны рабочие места на производстве, НАТО паразитирует на ее военной мощи, а иммигранты устраивают беспорядки в американских городах.
Парадоксальный эффект досады и возмущения состоит в возможности превратить силу в ощущение бессилия, и наоборот. Частью переживаний, к которым сегодня обращаются популисты правого крыла, является ощущение того, что остальной мир относится к богатым странам потребительски, а мигранты и нации победнее злоупотребляют их щедростью и «политкорректностью». Клаузевиц жаловался, что «миролюбие» демонстрируют лишь страны, уже добившиеся триумфа, – и это также их слабость. С другой стороны, быть маленьким и слабым тоже имеет свой притягательный потенциал, если единственной целью является причинить ущерб сильному. Причина, по которой партизан-герильерос, компьютерных хакеров, террористов-смертников и интернет-троллей так сложно обезвредить, заключена в том, что они изначально обладают очень малой силой. Все, что у них есть, – это негодование. Результатом тому становится асимметричная война, где сильный борется с беспорядочными атаками слабых.
Что понимал Клаузевиц, но часто не осознавали мыслители более коммерческого и прогрессивного толка, это то, что в страданиях и поражениях есть политическая энергия. Она может иметь куда большее психологическое влияние, чем понятие узкого «личного интереса», которое согласно общепринятому среди экономистов и законотворцев положению управляет нами. Диверсии и саботаж в сфере бизнеса обретают ореол героизма, если позволяют выпустить накопившееся возмущение в сторону главенствующих сил. Это чувство может даже стать поводом для причинения вреда себе, если одновременно будет причинен вред другому. В одних случаях это проявляется в фанатизме террориста-смертника. В других выглядит как абсурдные действия себе во вред, в чем экономисты часто обвиняют Брекзит и прочие примеры протекционистской политики. К примеру, Венгрия получает от Евросоюза субсидии в размере 5 % от своего ВВП, но тем не менее ее премьер-министр изображает Брюссель цитаделью некой имперской силы, помыкающей гордым венгерским народом. Мировые элиты опасаются, что если популистские движения начнут угрожать глобализации, хуже станет всем. Однако есть в ощущении поражения нечто мобилизующее и входящее в привычку, нечто, которое нельзя устранить одним лишь предложением большего прогресса.
От консенсуса к координации
Наполеоновский идеал «великого лидера», будь тот демагогом, военачальником или администратором, обладает особым видом авторитета, который нарушает комфортные представления информированной публики демократического толка. Дело не в том, что подобные персонажи не заинтересованы в фактах, а скорее в том, что у них хватает упрямства придерживаться своих убеждений и стратегий, даже когда этих фактов нет. Клаузевиц уважал в Наполеоне способность подчинять ход политических событий своей воле. Тем, кто проявляет себя на войне, хватает ясности ума и силы, чтобы обходиться без четкого объективного знания и все равно продолжать борьбу. Словами самого Клаузевица, «чтобы успешно выдержать эту непрерывную борьбу с неожиданным, необходимо обладать двумя свойствами: во-первых, умом, способным прорезать мерцанием своего внутреннего света сгустившиеся сумерки и нащупать истину; во-вторых, мужеством, чтобы последовать за этим слабым указующим проблеском».
Исходя из данного рассуждения, признаком высокого интеллекта является способность игнорировать большую часть происходящего и фокусировать внимание лишь на том, что оценивается как важное. Интеллект – это не столько знание фактов, сколько ориентирование, навигация по этому безумному миру. Лидерам необходимо извлекать связную истину из хаоса чувственных впечатлений и слухов. С появлением во время Второй мировой войны теории информации это станет известно как различение «сигналов» среди «шума».
В основе такого понимания лидерства, будь оно реализовано политиком, военачальником или администратором, лежит определенный идеал познания, который более не рассматривает разум как средство представления окружающего мира, как это было для Гоббса и Декарта. Вместо этого он становится оружием, направляемым в том числе умы других людей. На примере Наполеона лидер не обозреватель, а протагонист, действующий вне рамок фактов или религии. Согласно наблюдениям Эрика Хобсбаума, Наполеон был единственным в свое время примером, «…когда простой человек стал более великим, чем те, кто имел право носить корону в силу своего рождения… он был образцом человека, порвавшего с традициями для достижения своей мечты»
[156].
Ключевым психологическим атрибутом такого персонажа является не честность, но «решимость», способность не точно описывать окружающий мир, а подчинять его. Впоследствии бесчисленные учебники по «лидерству» пытались сформулировать, что главная проблема ориентирования в быстро меняющихся стратегических ситуациях состоит в том, как скомбинировать инстинкты, эмоции и знания для мгновенного принятия решений. На войне или в деле технологических диверсий правил никаких нет, и задача лидера устанавливать и насаждать их силой своего интеллекта. Говоря словами Клаузевица, в пылу сражения хороший военачальник сохраняет психологическое спокойствие, «как стрелка компаса на корабле, волнуемом бурей»
[157]. В этой метафоре лидер сам становится истиной.
Для пропаганды различие между «фактом» и «вымыслом» становится неважным, что порождает тревогу. Словесное послание превращается скорее в набор инструкций или приказов, нежели в набор фактов, хотя эти самые инструкции и приказы подобраны с тщательным вниманием к эмоциональному и психологическому состоянию слушателей. Когда политика становится формой военного противостояния, слова делаются подобны оружию, выбранному за его мощь, как в отношении своих (которых надо воодушевить и раззадорить), так и чужих (которых надо уязвить и деморализовать). Знание, в свою очередь, в меньшей степени ценится за свою точность и больше – за то, как оно помогает лидеру, принимающему решения, ориентироваться в хаосе. Концепция разведданных предполагает, что нам необходимо сделать выбор и последовать либо по одному, либо по другому пути. Бездействие недопустимо.
