Эксперты на стороне насилия?
«Политическая арифметика» Уильяма Петти была началом научной дисциплины, которая со временем превратилась в политэкономию, а затем в экономическую науку. Идея о том, что числа могут описывать общество столь же эффективно, как и окружающий мир, за последние триста лет принесла государствам ощутимые преимущества в плане здоровья и благосостояния. Однако есть здесь и несколько более темная подноготная. Проект, за который Петти удостоился самой большой награды и известности, был реализован в рамках жестоких политических репрессий. Исследование «Downs Survey» проводилось сразу после крайне жестокого подавления Кромвелем Ирландского восстания, в результате чего погибло полмиллиона человек.
История того типа экспертизы, в котором Петти стал первопроходцем, тесно переплетена с историей рабства и колониализма. Поскольку если государства и эксперты заинтересованы в картировании общества с целью оптимизации налогообложения и социальных улучшений, они испытывают еще большую потребность в изучении чужих земель и народов, которые хотели бы захватить. Геометрия и картография сыграли незаменимую роль в открытии, а затем в истребительной колонизации Нового Света. Страховой рынок Лондона, способствовавший превращению города в столицу мировых финансов, родился в кофейнях, куда часто захаживал Петти и ему подобные во второй половине XVII века. Основными клиентами страховщиков были коммерсанты, нуждавшиеся в помощи для подпольного учета на кораблях, перевозивших рабов. Переписи, опросы и карты всегда были в цене у тех, кто желал повелевать народами, которые иначе не узнать и не понять. Потребность в формировании картины мира может проистекать из стремления завладеть этим миром.
Хотя технократическое государство действительно способно к установлению мира в пределах своих границ, оно менее добродушно, когда дело касается крайностей в политическом неравенстве. Прослойка экспертов и джентльменов не бывает открыта для всех и способна на активные репрессии. Эта дискриминация незаметна тем, кто вращается внутри подобных клубов и сообществ, но для населения колоний потенциал насилия в рамках экспертных исследований, экспериментов и измерений всегда был очевиден. Колонии управлялись без внимания к разделению между военными и гражданскими инструментами власти, а грань между поддержанием общественного порядка и военным столкновением была размыта. Развивающиеся страны использовались как объекты для экспериментов в области экономической политики, проводимых с целью вернуть полученное знание в центры образования. Политическая оппозиция в отношении экспертного познания была всегда, но просто была вне поля зрения большинства жителей Запада.
Тем не менее изменение, происходящее в последние годы, заключается в том, что большие пласты населения стран Запада стали воспринимать экспертизу так же. Утверждения специалистов – особенно технократов из правительства – встречаются в штыки, как если бы это были полуколониальные меры подавления. Даже когда люди не ощущают насильственного притеснения, они чувствуют себя малозначимыми и мелкими с точки зрения стиля, в котором знание излагается экономистами, статистиками и финансистами. Следуя традиции, которая изначально стремилась погреться в лучах славы Бога или хотя бы суверена, элитные сообщества фокусируются на абстрактных объектах познания, совершенно забывая о повседневных бедах простых людей. Отказ от эмоций, когда-то лежавший в основе их авторитета, теперь стал поводом обвинить их черствости и корыстолюбии.
Эта проблема особенно выражена в Евросоюзе, где технократы из Еврокомиссии кажутся еще более далекими от народа, чем их коллеги на национальном уровне. Национализм, вновь поднявший голову в ряде регионов Европы в XXI столетии и особенно заметный в Венгрии, Польше и Австрии, отчасти является реакцией на ЕС как источник недемократичного технократического давления. Исследования показывают, что европейские элиты рассматривают Евросоюз совершенно в ином свете, нежели рядовые европейские граждане
[55]. Элиты ценят объединенную Европу прежде всего как средство обеспечения мира, – фундаментальную цель по Гоббсу, – в то время как остальная публика чаще видит в этом отмену национальных границ, что ведет к иммиграции, кризису с беженцами и единой валюте. Мир как объективная реальность не смог предотвратить нарастающее чувство страха.
Культурное и политическое обособление центров экспертизы от прочих компонентов общества привело к ситуации, риторически схожей с колониализмом, когда экспертные и научные методы управления воспринимаются как рука какого-то чужого государства-Левиафана. Современная правительственная бюрократия начинает выставляться врагом, как в случаях, когда Стивен Бэннон (который и сегодня работает в Белом доме) заявляет, что кабинет министров Трампа будет стремиться к «деконструкции административного государства», а основной адвокат Брекзита Рис-Могг обвиняет казначейство Великобритании в «подделке графиков» ради своих политических целей.
Идея нативизма, согласно которой нацию пора вызволить из-под власти элит, перекликается с риторикой антиколониального национализма. Провинциальная неприязнь к университетам и метрополиям коренится в медленно растущем ощущении, будто узкая прослойка технократов управляет страной в своих личных интересах
[56]. Движения этнонационалистов и расистов теперь перенимают язык прав меньшинств и политики самоопределения, чтобы протестовать против того факта, что теперь они обездолены.
Подобные протофашистские поползновения шокируют, но у них успешно получается злоупотреблять экономическим и политическим неравенством, что провело черту между центрами власти элит и широкими массами. Это проявление глубокой неприязни в отношении институтов власти вроде Еврокомиссии, которым пользуются такие политические партии, как Национальный фронт во Франции и Лига Севера в Италии. Однако в основе этого процесса лежит убеждение, что сведения экспертов неточны, ангажированы и возможно даже фальшивы. Эксперты и законодатели могут много говорить на темы безработицы или экологии, но они не знают на собственном опыте, каково это быть безработным или проживать в сельском поселении где-то в глуши. Таков, во всяком случае, политический настрой.
В этом упадке политического рассудка виновны технократические перегибы. Примеры вроде выкупа активов банков и количественного смягчения, привлекшие столько гнева со стороны активистов Occupy и Чайной партии, создают путаницу в вопросе, что именно считается «политическим», а что «экспертным». По мере того как партийная политика приобретает более профессиональный характер, становится все сложнее увидеть какую-то разницу между народными избранниками и их экспертными советниками. Быть специалистом, претендующим на владение «фактами», стало одним из основных путей в политику, где принято представлять «народ». Для многих государство стало игрой не для всех. С точки зрения таких критиков, разница между политиком и экспертом стала иллюзией.
