Все они относились к «Первой линии» – боевым отрядам ультраправого подполья – или были агентами испанских спецслужб, занимающимися такими милыми людьми, как баскские или каталонские националисты, которые не понимают по-хорошему…
* * *
У профессора Пьера-Луи Дюбона заканчивался обычный день. День, который он просто отпускал – как отпускают без обиды старую возлюбленную, чувства к которой угасли. Он прочитал те темы, которые должен был прочитать – и теперь ему предстоял типичный одинокий парижский вечер старого холостяка. Немного вина, немного шума из окна. Закат с видом на Сену – одно из немногих преимуществ, которые дает шумная и дорогая квартира в городе. Ему повезло – квартира досталась ему по наследству, семейная – и он не продал ее, когда она стоила сотню тысяч. Сейчас она стоила полмиллиона, может, и больше.
А так… политикой он больше не интересовался. После Миттерана – он утратил интерес к политике. Смазливые студентки третьего курса тоже больше не вдохновляли. На графики биржевых котировок он не хотел смотреть – тошнило.
В сущности, он понимал, что намного пережил свое время. Как и все их поколение, которое дралось на баррикадах в шестьдесят восьмом. Революционеру многое позволено. Ниспровергать кумиров. Любить графинь на броне танков. Зажигать сердца миллионов. Но и спрашивается с него много. Революционер должен вовремя умереть. Он не должен пережить свою революцию, только тогда его смерть будет достойной. А они пережили. В какой-то момент… Он понимал, что в какой-то момент у них не хватило духа пойти дальше, как пошли, не колеблясь, русские. И теперь они висели подобно чучелам набитым ватой – в музее французской истории. Живые – и мертвые одновременно…
Как и большинство парижан, профессор не ездил постоянно на автомобиле. Он у него был, но почти всегда стоял на стоянке – а ездил он на довольно пожилом, но все еще ходком мотороллере. Вот и сейчас он припарковал его у ограды и наклонился, чтобы пристегнуть его цепью… мотороллер был старый, но он привык к нему. Замок почему-то не срабатывал, пришлось повозиться. А когда профессор выпрямился – на тротуаре стояла она…
* * *
– Что будешь? Чай, кофе?
– Просто воды, если можно.
Профессор достал бутылку «Эвиана», подумав – и вторую тоже. Нечего. Почему-то рядом с ней он ощущал какую-то… горечь. Как будто судьба жестоко обманула его, поманила за собой – а потом бросила в полумраке, полном теней…
– Ты изменилась.
– Я надеюсь.
Он выставил воду на стол. Неплотно прикрытые шторы скрывали последние солнечные лучи. Солнце отступало, и хотелось надеяться – только временно.
– Мир быстро меняется.
– Что есть, то есть.
– Давно видели адмирала?
Профессор ответил коротким смешком
– Давно. Я не из тех, кто нужен постоянно. Иногда я думаю, что я вообще не нужен, но они время от времени все равно навещают меня. Просто – дергают за поводок. Как собаку. Чтобы не забывала – у нее есть хозяин.
– Но ведь у вас его нет?
– Он есть у всех милая моя. Раньше – у кого-то да, не было. А сейчас… Сейчас даже те, кто борются с государством, кто считает себя свободными – живут на пособие от государства же. И считают это нормальным. Хочешь что-то сказать? Ну, давай, говори, милая моя. Все что ты скажешь – будет правдой. И все что ты скажешь – не будет иметь значения. Никакого…
Морена прищурилась
– У вас есть мечта, профессор? Сокровенная мечта? Мечта, о которой вы боялись даже помыслить? Расскажите.
Профессор долго молчал, прихлебывая из бутылки воду. Потом горько усмехнулся
– Мечта… что ты в этом понимаешь, милая моя. Ты из другого поколения. Поколения MTV и фриков. Если я тебе расскажу, ты даже не поймешь.
– Это мне решать.
Профессор взглянул в глаза женщины, сидевшей напротив, и вдруг понял, что мало что знает о ней. А то, что знает, скорее всего, не соответствует действительности ни на йоту.
Морена немного смягчилась
– У меня была трудная жизнь. В ней не было MTV. А те, кто страдал, всегда смогут понять друг друга. Не поймет только тот, кто не знал страданий
Профессор вздрогнул
– Чьи это слова?
– Мои.
– Тебе надо изучать философию. Что ж, ладно… ты знаешь историю Франции? Хотя бы со времен Великой войны
87?
– Не более того что написано в книгах.
– Что ж… я расскажу тебе более… Я из семьи, которую можно было бы отнести к… Есть такое русское слово intellegencya. Ни в одном другом языке такого слова нет, только в русском. Быть интеллигентом – значит, иметь обостренную совесть. И не соглашаться со злом даже тогда, когда с ним согласны другие. Таких людей – сейчас уже нет. В 30-е годы – а мои отец и дед тоже были членами Коммунистической партии Франции – все было понятно. Либо ты на стороне угнетенных, либо ты на стороне угнетателей. Никакой другой позиции нет и быть не может. Мы молились на Советский Союз. Желали удачи ему в деле построения нового общества. И так было до тех пор, пока не появился Сталин… Знаешь, Сталин… я не думаю, что он был коммунистом на самом деле. Мой дед знал Ленина, помогал ему, когда он жил во Франции – Ленин был коммунистом. Про Сталина тогда мало что слышали… никто не понял, как ему удалось встать во главе мирового коммунистического движения после того, как умер Ленин. Ленин относился к intellegencya, он был великим философом и мыслителем, его труды, написанные еще здесь, в Европе – это несколько десятков томов. А что написал Сталин
88? Сталин был таким же, каким был, к примеру, Саддам Хусейн. Жестоким уголовником, который не пришел к коммунизму самостоятельно, силой мысли – а просто уверовал в него. Он был не более чем малообразованным деспотом из Азии, который придя к власти в великой стране, начал строить то, что видел вокруг себя в детстве. Азиатскую деспотию на полмира. Я тебя не утомил?
Морена покачала головой
– Хорошо. Сталин подмял под себя Коминтерн, он расстрелял множество хороших людей – всех, кто мог быть с ним не согласен, кто был с ним не согласен – и даже тех, кому он просто не доверял. Сталин расстреливал всех, он считал, что это единственный способ решить любую проблему – нет человека, нет и проблемы
89. Тогда в какой-то момент мы поняли, что Сталин не коммунист, он тиран – но было уже поздно. Мы вынуждены были сотрудничать с ним, чтобы спасти Францию и всю Европу от более страшного зла – гитлеризма.
