— И что из этого следует? — Я свирепо дунул на платы, сметая пыль, и в носу засвербило. Но не чихалось, только слезы выступили.
Мне удалось смонтировать микроЭВМ на советских элементах середины семидесятых. Ни одной БИС, выпущенной в моем «родном» прошлом ближе к Олимпиаде, не обнаружено. Точка. Подпись. Дата.
— И чё? — вырвался у меня любимый вопросик Изи.
Как будто я и раньше не всматривался в окруживший меня мир, тщась отыскать в нем анахронизмы! Но не находил.
Когда Леночка с Наташкой убеждали меня, что они, дескать, научные сотрудницы Института Времени из далекого будущего, я им верил. Но как только девчонки в два голоса заявили, что посланы изменить прошлое, мигом учуял подвох. Нет, молодые особы не обманывали меня, я бы сразу ощутил неправду. Просто… Ну, тут одна лишь версия выглядит непротиворечивой: Лену с Наташей использовали «втемную», не желая посвящать во все секреты хронодинамики. Вероятно, затем, чтобы сладкой парочке было легче добиться от меня согласия вернуться в юность.
Откуда явились очаровательные пришелицы, из какого века? Ну, судя по их целям, исполненным альтруизма, общество в будущем — коммунистическое. Так неужели какой-нибудь Мировой Совет позволил бы изменить прошлое? Допустил бы явную угрозу житию-бытию десяти или пятнадцати миллиардов коммунаров?
Ответ отрицательный. Ergo, время устроено гораздо хитрее, чем его нарисовал старик Эйнштейн.
Математические фантазии Хью Эверетта о неисчислимых реальностях заставляют меня досадливо морщиться. Что это за Мироздание такое, где вселенные плодятся от любого чиха?
Тут я не выдержал.
— А… А… Ап-чхи!
«Оставьте вы в покое кошку Шрёдингера, — длил я заочный спор, шмыгая носом, — не мучайте бедную животинку! Не вписывается бесконечность даже в самую красивую формулу. А вот вечность…»
Представим, что роковой две тыщи восемнадцатый год — это базовый временной поток. Примем его за нулевой. Переместившись оттуда сюда, в тысяча девятьсот семьдесят четвертый, куда я попал? Снова в базовый? Не-ет! В одной и той же речке дважды не скупнешься. Я угодил во временной поток 1-го уровня, ответвившийся от главной исторической последовательности после моей, так сказать, коррекции. Мир вокруг тот же самый, что и в памятном мне прошлом, но будущее здесь не определено.
Реальность уже меняется, начинаются самые настоящие макроскопические воздействия, инициированные вашим покорным слугой, и три-четыре года спустя послезнание во многом станет фейковым, поскольку утратит связь с действительностью.
Конечно, мои потуги забраться на пьедестал основоположника физики времени отдают юмором и сатирой. Про временные потоки я вычитал сорок лет тому вперед, и мне понравилось, хотя осталось неясным, как это вдруг, из ничего, возникают точки бифуркации…
«Ой, да отстаньте вы от меня со своими пространствами и временами!» — отмахнулся я с легким раздражением.
Мне выпало жить здесь и сейчас, с мамой и папой, с хорошенькой врединкой-сестричкой, с друзьями и подружками, с товарищами и врагами. Это мой мир, данный мне в ощущениях, и еще как данный!
Свое прошлое, не свое прошлое… Один девичий поцелуй — и всю эту высоколобую шелуху сносит, будто порывом ветра. Кстати, Инночка пригласила назавтра в гости, с родичами знакомить…
Почти уняв беспокойство, раздувая теплящиеся надежды, я вернул панель на место. Отвертку я, конечно, не нашел, прикрутил шурупчики, разложив перочинный нож.
Сразу вспомнился мой самый первый день в этом времени. Покусав губу, я подкинул нож на ладони — и выцепил то самое лезвие, зловеще блеснувшее под лампой. Острое, как скальпель.
Холодея, я легонько полоснул по левому предплечью. Ранка сразу же набухла кровью, капелька скользнула по коже, оставляя ржавый след. Пугаясь, я зажал порез пальцами, напрягся изо всех сил…
«Затягивайся, затягивайся!»
Отнял руку… Выступили вишневые бисеринки.
— Да чтоб вас всех… — зашипел я, суетливо оказывая себе первую помощь. Йод… Бинт… Где нож? Вот нож… Затянуть потуже… Разлохмаченные кончики — чик…
Мрачно глядя на повязку, почти физически ощутил, как валится мое настроение, ухая в беспросветность. Как быть-то?
«Хорошо, хоть троих членов Политбюро успел исцелить, — закапали скучные мысли. — Есть, с кем работать… А если пущена цепная реакция? Если в тебе стираются вообще все следы будущего? В утрате сверхспособностей можно и позитив сыскать — не оставлю больше следов, выдающих Миху. Но когда я начну терять послезнание… Ну, ты сейчас наговоришь!»
Телефон зазвонил, как всегда, невовремя — только я начал успокаиваться, и опять всплыли тревоги, завели зловещий хоровод, кружа акульими тенями.
— Да! — голос мой прозвучал резковато, хотя негатив в душе и присмирел, гуляя стреноженным.
— Здравствуйте, тезка, — печально откликнулась трубка. — Помешал?
— Да что вы, Михаил Андреевич! — смутился я. — Вы не из тех людей, которые отвлекают зря.
— Сегодня — из тех, — вздохнули на том конце провода. — Пожаловаться хочу, больше некому. Жены нет, дети заняты собой, а подчиненные не должны видеть начальство в желеобразном виде…
— Михаил Андреевич, вы меня пугаете.
— Не идет мой труд! — горестно вырвалось у Суслова. — Не получается! Опять эти гладкие, обтекаемые формулировки… Вода, водою, о воде! Выпаришь ее — сути останется с воробьиную погадку!
— Самобичевание автора — это нормально, — успокоил я главного идеолога страны. — Диагноз начинается с авторского самодовольства. А что именно не получается?
В ухо толкнулся длинный тоскливый вздох, долетая со Старой площади.
— Натура бунтует! — грустно сказал «тезка». — Понимаю, вижу, что марксово учение не совпадает с реальным положением дел, а править — рука не поднимается!
— Михаил Андреевич, «Капитал» — не вечные скрижали, — начал я утешать второго человека в пролетарском государстве. — Разве Ленин был гением? Революционером — да, лидером — да, изворотливым и ловким политиком, трибуном — да, да, да! Но не гением. Просто Владимир Ильич понимал: теория, которой полвека, может, и годна для прошлого, но в настоящем применима лишь с оговорками и корректировками. Вот вам хороший пример. Маркс писал, что «чем больше общественное богатство, функционирующий капитал, размеры и энергия его возрастания… тра-ля-ля… тра-ля-ля… чем больше нищенские слои рабочего класса и промышленная резервная армия, тем больше официальный пауперизм. Это абсолютный, всеобщий закон капиталистического накопления». Ну, и где он исполняется, этот «объективный» закон, на какой планете? Разве за последнее столетие, говоря словами того же Карла Генриховича, «положение рабочих ухудшилось независимо от того, высока или низка их зарплата»?
— Ну-у… нет, наверное… — промямлил Суслов.
— Во-от! — протянул я с ноткой назидания. — Да и, вообще, хватит, мне кажется, носится с рабочим классом! Наша цель — коммунизм? Вот и давайте строить эту высшую форму общества, а не мусолить идеи классовой борьбы!
