Катрина провела рукой по моему здоровому плечу, потом посмотрела на обложку книги:
— «Иль был он создан для того, чтоб побыть в соседстве сердца твоего хотя мгновенье», — процитировала Катрина Тургенева.
— О, ты читала?
Я поставил книгу на полку. Катрина прошла вслед за мной, её пальчики мягко ухватили меня за майку, она усадила меня на кресло и, сев на подлокотник, склонилась надо мной. От её кожаного плаща повеяло уличным холодом.
— Я читала множество из того, что когда-либо было написано. Это мое любимое занятие. Искусство слова способно решать исход войны и создавать мудрость даже там, где её нет.
Мы замолчали и сидели так, прислонившись друг к другу. Я чувствовал, как её тело наполняется моим теплом. А потом она тихо спросила:
— Ты любишь театр? Ты должен любить. Сегодня мы идем в театр. Тебе понравится. Постановка начинается через час. Пойдем?
Катрина приятно удивила меня своим предложением. Я поспешил надеть что-то понаряднее.
Калининградский областной музыкальный театр возвышался среди обступающих его кленов величественным фасадом с двойной колоннадой.
Мы минули открытый атриум, вошли в вестибюль и сразу погрузились в слегка торжественную светскую атмосферу театра. В фойе неспешно прогуливались нарядные люди. Шумные студенты и франтоватые заядлые театралы; любопытствующие новички и достопочтенные ценители искусства преклонных лет. Вестибюль усиливал гомон разговоров так, что уже не понятно, кто о чем говорит. На стенах пестрели афиши сегодняшней постановки. Давали «Вальпургиеву ночь» по мотивам оперы «Фауст» Шарля Гуно.
Сдав плащ Катрины и свою куртку в гардероб, я повернулся к Катрине и замер от восхищения. На ней было дорогое вечернее платье в пол с длинным рукавом и глубоким вырезом. Черный атлас переливался как звездное небо в изяществе её движений.
— Как же ты прекрасна, — прошептал я Катрине на ухо, приобняв ее.
Она тоже обняла меня одной рукой.
Мы направились в сторону лестницы. Катрина конечно же приобрела билеты на самые лучшие места.
Как она рассказала по дороге к ложам, французский церковный органист, композитор и мемуарист Шарль Франсуа Гуно задумал поставить оперу «Фауст» по сюжету знаменитой трагедии Гёте в возрасте двадцати одного года, ещё в 1839 году, но до момента написания оперы прошло ещё семнадцать лет. За это время Гуно даже подумывал стать монахом и жил в аббатстве кармелитов. «Фауст» стал его третьей оперой. Причем поначалу она имела трудности как с постановкой, так и с успехом у публики. И лишь спустя ещё 10 лет приобрела популярность и добралась до главной сцены Франции, парижской Гранд-оперы.
Если бы об этом рассказывал кто-то другой, я бы слушал вполуха. Каждое же слово Катрины я ловил как воздух.
И любовался ею.
Порой и прежде я не мог оторвать от неё взгляд, но сегодня это было просто невозможно. Я счастлив, что Катрина рядом. Только ради этого стоит жить. И ради этого можно умереть.
На нас смотрели. На меня с интересом. А на Катрину восторженно. Мужчины восторгались ею, женщины завидовали её красоте и роскошному платью. И всё меркло вокруг Катрины.
Мы прошли через аванложу и заняли те самые, лучшие места в бельэтаже. Отсюда открывался отличный обзор на сцену и партер. Свет ещё не погасили. Я развернул программку.
— И о чем же «Вальпургиева ночь»? — подавшись к Катрине, спросил я.
— Если я скажу, будет уже не так интересно. Раз уж ты человек несведущий, то пользуйся своим преимуществом, — она показала глазами на немолодую даму в зеленом платье. Та сидела на другой стороне зала в такой же ложе, как и мы. — Посмотри на неё, Марк. Эту женщину наверняка уже сложно удивить какой-либо постановкой. Она видела многие из них, и теперь безуспешно стремится ощутить это прекрасное чувство новизны, — Катрина повернулась, ко мне и проговорила на-латыни: — Carpe diem. Carpe, милый[1]!
— Что это значит?
— Лови мгновение
Она сказала это нежно и ласково. Это прозвучало так проникновенно. Я поцеловал ее.
— А ты, Катрина? — спросил я. — Может ли тебя удивить хоть что-то в этом мире?
— Началось, — шепнула она, не дав мне договорить. Свет в зале погас. — Мы обязательно поговорим об этом. У нас будет ещё много времени. Хорошо?
Я кивнул.
«Вальпургиева ночь» была интересной, но местами затянутой. Актеры самозабвенно отдавались ролям. Сюжет оказался не таким, как я предполагал.
Постановка представляла собой возвращение к ранней версии «Фауста» Гуно, с разговорными диалогами-интерпретациями авторства популярного современного драматурга, в сочетании с оперными и балетными сценами из окончательной редакции 1869 года — как подсказала мне программка.
На сцене кружились рогатые лесные фавны в танце с ведьмами. Фауст метался, то соблазнённый обществом ведьм и опьяненный вином. То тяготился об участи своей возлюбленной, а Мефистофель воспевал род людской, отвернувшийся от Бога, и возведший на алтарь золотого тельца — символ наживы, власти и алчности.
— Вроде того, что поставили в двух кварталах от Уолл-Стрит в 1989 году, — прокомментировала Катрина с очаровательной ироничной улыбкой, — Поклонение золотому тельцу это одна из тех историй, что повторяются от одной эпохи к другой. Открыто или завуалированно. И мало уже кто вспомнит, что в действительности под золотым тельцом понимался Молох, кровожадное рогатое божество родственных евреям племен аммонитов и маовитян. Молох требовал от служителей своего культа человеческого жертвоприношения. В особенности предпочитал младенцев.
Основное действие на сцене сконцентрировалось вокруг попыток Фауста выбраться с шабаша ведьм, чтобы спасти возлюбленную Маргариту, ожидавшую казни.
Мне понравилось, но почти всё время я смотрел не на сцену, а на Катрину. Отсветы разных цветов со сцены мягко ложились не её белую кожу. Блестели в глазах, создавая невообразимые оттенки.
Сколько она всего видела в этом мире?
Катрина посмотрела на меня, слежу ли я за действием на сцене.
Нет, Катрина, я слежу за тобой. За каждым твоим движением, за каждым мгновением твоего бездвижья. Мне никогда не понять, каково это: видеть тысячи восходов лун, множество закатов эпох, сотни сменяющих друг друга поколений. Каково это, быть частью ночной темноты?
Я положил ладонь на белую даже в полумраке руку Катрины.
Время от времени я замечал, что Катрина поглядывает куда-то не на сцену. Я не придавал этому значения. Поначалу.
Проследив, куда устремлен её пристальный взгляд, я понял, что она смотрела в сторону ложи, где сидела дама в зеленом. Но Катрину интересовала не она.
Он был худощав, в темном костюме и издалека выглядел симпатичным молодым человеком. Он сидел через одно место слева от немолодой дамы и, кажется, пришел в театр один.
