От всего этого потока образов часто не оставалось ничего, кроме приступов смеха или плача. Филиппус не знал, чем помочь мальчику. Но Мишель всегда успокаивался сам и, забавно гримасничая, искрился неиссякаемым юмором. И тогда Филиппус в каком-то душевном порыве прижимал его голову к своей груди.
Короче, он был счастлив, как и его лакей, проводивший время со служанкой, — наивной сироткой, которую приютил отец семейства.
Филиппус часто наведывался в таверну, где пользовался неограниченным кредитом и благосклонностью брюнетки по имени Магали. Трактирщик отказался брать с него плату.
— До тех пор пока это не вредит моей торговле! — ворчливо добавил он, пряча за этой фразой благородство, которое Филиппус обнаружил под его маской торгаша.
Все это могло бы длиться бесконечно, но Филиппусу пора было уезжать. Приближался ноябрь, а там и снегопады, которые застанут его по дороге в родную Швейцарию, где его ждал отец.
Однажды утром он решил, что время настало. Шрам Мишеля был настолько тонок, что Филиппус попросил продать ему скальпель, которым оперировал:
— Он мне не принадлежит, — с сожалением произнес Мишель. — Мой дядя оставил мне его, сказав: «Он будет твоим, когда ты станешь врачом». Я не могу отдать его, иначе не сдержу обещания, которое дал в тот день.
— В таком случае, — решительно заявил Филиппус, — я заеду в Тьер к тому чудесному мастеру и попрошу изготовить два таких: один для меня, другой для моего отца.
Мишель вдруг побледнел при этих словах и, замявшись, сказал:
— В Оверни сейчас тревожно… И погода там…
— Поэтому-то и незачем тянуть. Эти инструменты восхитительны, и я не смогу обойтись без них, раз уж счастливый случай познакомил меня с ними, вдобавок он подарил мне деньги на их приобретение. Случайностей не существует, не так ли?
Мишель печально улыбнулся и потупился.
— Мы еще увидимся, обещаю. До скорого.
— Знаю, дружище, — согласился Мишель, но его веселое лицо подернулось глубокой печалью.
Да и Филиппус был опечален этой разлукой. Ему очень будет не хватать гостеприимного дома, смеха матери Мишеля, шуток его отца и братишки. И все-таки он чувствовал, что должен уйти, чтобы не размякнуть от этой мирно-блаженной, приятной жизни.
Ясным утром 25 октября 1515 года он и его лакей оседлали своих ослов. У обоих глаза были влажны от непролитых слез, на сердце было тяжело.
Когда они исчезли из виду, Мишель, не в силах сдержать слез, уткнулся лицом в складки одежды на груди матери, прощально махавшей рукой с порога.
— Ну что ты, малыш, — утешала она его, — время залечит твое горе.
— Мое, да, мама, но не его. Нет, его страдания еще впереди… я должен был его удержать… Я плачу оттого, что не могу изменить судьбу.
— Чью судьбу? — спросила она, легонько отстранив его, чтобы дать носовой платок.
Мишель громко высморкался и поднял к ней глаза, в которых читалось отчаяние.
— Его судьбу, мама.
Филиппус в последний раз оглянулся на городок, окруженный вековыми оливковыми деревьями, затем решительно повернул своего осла к Авиньону. Позади, словно изображая печали Мишеля, всхлипывал его лакей.
7
Изабо долго разглядывала собор, мощно вонзавшийся в свинцовое небо. Стоя у каменных ступеней Нотр-Дам-де-Пари — собора Парижской Богоматери, — она напрасно запрокидывала голову с риском сломать шею — ей не удавалось увидеть верхушки шпилей. Она не могла бы сказать, сколько простояла там, погруженная в созерцание витражей фасада и гротескных морд чудовищ на концах водосточных труб.
В этот день, 30 октября 1515 года, Изабо чувствовала, как понемногу расслабляется после длинного и изнурительного путешествия. Оттого, что она такая маленькая находится здесь, перед скульптурным гигантом, забывались ее отчаяние и не нашедшая выхода ярость, бывшие ее каждодневным уделом.
— Упавшая монета — потерянная монета. Потерянная монета годится для плошки нищего, — прозвучал у ее ног насмешливый голос.
Шум голосов постоянно окружал ее с тех пор, как она вошла в Париж с его узкими и грязными улочками. Так почему же именно этот голос привлек ее внимание, тогда как все вокруг непрерывно шумело, приводя в восхищение своей мелодичностью? Трудно было сказать, но она поглядела вниз, словно ожидая увидеть говорящий камень.
От изумления Изабо ахнула. Какое-то уродливое существо, доходившее ей до колен, пробовало на зуб монетку — не фальшивая ли. Существо подняло к ней обезьяноподобное личико и улыбнулось, показав редкие потемневшие зубы.
— Упавшая монета — потерянная монета! — повторило оно, ловко засунув монетку в рукав.
Изабо не могла оторвать глаз от маленького человечка, а тот, казалось, был польщен этим, так как выпятил грудь и откинул грязные волосы с наморщенного лба.
— Потерялась, красоточка? Такую красотку быстренько подберут, как экю с мостовой, — напевной скороговоркой произнес он, вращая круглыми глазами.
Изабо развеселилась.
— Ты ребенок или чудо природы? — спросила она наконец, заметив глубокую морщину, пересекавшую лоб.
— Карлик я, но хорошо сложен, можешь верить, милашка, — подмигнув, заверил он. — Крокмитеном
[3] меня прозвали!
Изабо от души рассмеялась. Человечек нравился ей. Он был до невозможности грязен и от него пованивало, но даже его уродливость подействовала на нее успокаивающе. Непроизвольно вступая в игру, она достала из кошелька один соль и повертела им перед его носом.
— Потерялась я, как вот эта монетка. Поможешь мне найти того, кого я ищу? Мне надо встретиться с… отцом Буссаром, — старательно произнесла она имя того, кто ждал ее в Париже по просьбе аббата из Мутье.
Крокмитен изобразил широкую улыбку на своем лице с выпученными глазами и приплюснутым носом.
— Пошли, — просто сказал он, подавая ей ручонку, пухленькую, как у ребенка.
Он повел Изабо. Карлик быстро шел по мостовой на своих кривых ножках вдоль стены собора, огибая его. Она подумала, не заведет ли он ее в какой-нибудь разбойничий притон, так как под облысевшими липами сбоку от сооружения встречалось все больше съежившихся фигур нищих и типов с физиономиями висельников.
Странно, но симпатия к человечку перевешивала ее беспокойство. К тому же, как ей показалось, все эти горемыки посматривали на нее доброжелательно и даже наклоняли головы в знак приветствия.
Когда Крокмитен остановился перед низенькой дверью, скромный вид которой контрастировал с великолепием собора, Изабо почувствовала, что запыхалась. Ей и в голову никогда не приходило, что могут существовать такие здания. Бесчисленны были витражи и каменные цоколи собора. Она уже перестала их считать, чтобы не отставать от Крокмитена ни на шаг, а тот семенил так, что она вспотела, несмотря на прохладный воздух.
