В этом же смысле мы будем интерпретировать расчленение жертвенного животного во время того в высшей степени торжественного жертвоприношения, которым на Ареопаге открывается любой процесс об убийстве, и процедуру diōmosía
[464], в соответствии с которой обвинитель, обязанный произнести проклятие, призывающее exōleia на него самого и на его род, приносит клятву стоя (stás)
[465] над tómia, «разрезанными частями» жертвы. Конечно, этот жест также и здесь можно поместить под знак определенного páthos
[466] фертильности: в таком случае, сближая слово tómia с именем евнуха (tomías), мы скажем, что в момент, когда клянущийся дает клятву над тестикулами жертв-самцов, проклятие, предвещающее вымирание рода, повторяет реальную кастрацию жертвенных животных
[467].
Разумеется, в этом типе жертвоприношения неоспоримо присутствие торжественного обращения к плодородию; но куда более важной мне представляется сама природа жертв – это действительно самцы, часто это боров, на Ареопаге приносящийся в жертву вместе с бараном и быком
[468], – поскольку она выражает тесную связь клятвы с éris и войной: и разве не Марса в аналогичном жертвоприношении, с весьма говорящим названием suovetaurilia
[469], чествуют в Риме, вместе с Квирином и Церерой? Именно Марсу, согласно Жоржу Дюмезилю (у которого я и заимствую этот анализ), в первую очередь посвящаются suovetauriles, поскольку из‐за своей энергии бойца он «считается единственным, кто может поправить тяжелую ситуацию»; Марс, которого ошибочно считали богом Плодородия, поскольку так же, как и в этом жертвоприношении, ему часто случается «[подпитывать] свою воинскую силу» здоровьем и плодородием, являющимися «сущностью третьей функции»
[470]. Возможно, мне возразят, что Марс – не Арес
[471], но на это сближение, помимо полного сходства обоих тройных жертвоприношений, меня подталкивает афинское место ритуала – Ареопаг, холм Ареса.
Что побуждает меня вернуться к некоторым божественным фигурам, ассоциирующимся с клятвой как в религиозной мысли, так и в ритуале. Это Эринии, уже многократно встречавшиеся в нашем исследовании, по самой своей природе налагающие узы
[472]; Эринии, которые уже в «Илиаде» карают в подземном мире клятвопреступников, а у Гесиода, как будто некие Илифии
[473], присутствуют при появлении на свет Hórkos, «рожденного, чтобы быть бичом клятвопреступников»
[474]. И домом этих персонифицированных Проклятий, чья функция – заставить иссякнуть плодородие, которое у Эсхила они будут защищать только благодаря выворачиванию всего своего существа наизнанку, становится Ареопаг, где они под именем Semnaí исполняют функцию mnēmones kakōn («надзирающих за памятью о зле»)
[475], – и именно Эриниями клянутся стороны в начале процесса
[476].
От Эриний мы без труда могли бы перейти к Аресу, с которым их часто связывают тексты. Наряду с привилегированными hístores («свидетелями»), штатными сакраментальными богами, повсеместно призываемыми в качестве поручителей, – Зевсом (это Hórkios
[477] бог), Геей (матерью Фемиды) и всевидящим Гелиосом
[478] – у Ареса и в самом деле есть свое место в клятвах, затрагивающих будущее сообщества в том, что касается войны, но также и наоборот, защиты от войны: это относится, что не удивительно, к клятве эфебов, как в Дреросе, так и в Афинах, где – после Гестии, но перед самим Зевсом – он соседствует в числе прочих с Enyō, Enyálios и Athéna Areía
[479], или к клятвам, сопровождающим союзные договоры
[480]. Но особый интерес для нас представляет его присутствие в одном учреждающем акте синойкизма, который в IV веке объединил Орхомену и Эваймон: именно в тот момент, когда sýn должно заклясть разлагающее могущество diá, бог-разрушитель, превратившись в улаживателя, как будто приумножается в клятве
[481].
