Передняя пара остановилась, начинались фигуры, несложные, но разговору не способствующие. Что отвечать Урфриде на ее признания, маршал не представлял, и потому сосредоточился на танце и танцующих. Бонифаций не подводил, хотя в кальтарине напутать сложно. Сам Эмиль последний раз проходил королевской анфиладой чуть ли не на представлении наследника, но ноги помнили всё, а вот голова? Кто же в тот день танцевал с графом Лэкдеми? В Олларии всегда была уйма знатных, хорошо воспитанных дам, которых можно поменять местами и не заметить. Смена ритма, поворот… Кардинал с герцогиней уходят за спину, теперь перед глазами одна Урфрида. Кажется, она не договорила. Кажется, дочь Рудольфа стала чем-то напоминать Звезду Олларии, а может быть, она просто оживает?
– Сударыня, – рука вновь ложится в руку. Кальтарин по приказу Франциска танцуют без перчаток, – хочу пожелать вам того счастья, которое нужно именно вам.
– Это именно то пожелание, которое я хотела услышать. Каким братом вы бы мне были! Так странно: родиться на севере и найти понимание на юге!
– Возможно, вы для него и предназначены.
– Возможно…
Нежная певучая трель – Констанс со своим оркестром просто великолепен, а ночь, кажется, в самом деле становится праздничной. Пусть у Урфриды все образуется и она найдет себе южанина… Лучше всего марикьяре, моряков всегда влекли светлые волосы и благородство.
– Урфрида, вы ведь должны проводить сестру к жениху?
– Право, не знаю. Я боюсь пропустить вашу свадьбу. Мне бы хотелось быть подругой Франчески, но она так загадочно молчит.
– Нужно взять Олларию…
– Это довод для моих братьев и бергерских девиц. Вы – южанин, так почему вы медлительней Хайнриха?
Новая остановка. Зал с зелеными портьерами шире предыдущих, и танцующие перестраиваются по две пары в ряд. Мать с Рудольфом и кардинал с герцогиней отступают каждый к своей стене, чтоб дважды поменяться местами и двинуться вперед, давая место следующей четверке. Лицо трогает легкий, пахнущий травами сквознячок, огни и огоньки приседают, словно в реверансе, и тут же выправляются. Музыка журчит шаловливыми талыми ручьями; а ведь весна пришла в самом деле! Пусть пока только звездная, но тьмы теперь будет меньше, чем света.
3
С чего гаунау назвали нависший над рекой двурогий выступ садом, Матильда не поняла. Из деревьев там рос один-единственный дуб, правда здоровенный. Могучее заснеженное дерево было подпоясано толстенной цепью, именно подпоясано, поскольку звенья не врастали в кору, а держались на рукоятях четырех всаженных в древесину кинжалов. Выглядело внушительно, но странно, и алатка повернулась к Кримхильде.
– Это дерево Бербрудеров, – принцесса сразу поняла, в чем дело. – Как только цепь начинает жать, к ней в день рождения короля прибавляют новые звенья, последний раз это было восемь лет назад, и вот опять время настает. Отец уже передал кузнецам золото и привезенный из Седых Земель молот, к середине осени будет готово.
– Как-то долго они куют.
– Год, как и положено. – Кримхильде стянула перчатку и голой рукой коснулась рукояти одного из кинжалов. – Мы женщины, наш клык – левый.
– Значит, клык? – усмехнулась алатка, позволяя увлечь себя к левому выступу. – Неподалеку от Сакаци, я там росла, похожие места есть. Река внизу у́же, зато злее, и так по камням скачет, что не замерзает. О… старые знакомые! Я про каменюки.
– Это щедрый дар.
– А что в них такого? – Алатка нагнулась над разлегшейся на пути обледеневшей – и когда успела? – глыбой.
– Они помнят. Мы уйдем, они будут помнить уже и нас; и так до конца времен.
– Ну положим, – ее высокопреосвященства с сомнением поглядела на памятливую глыбу. – Нас, то есть Черную Алати, церковники как только не костерили, но вы тоже хороши!
– Мы, как и вы, варвары. Отцу очень нравится это слово. Сейчас воины принесут вешний огонь, а зимний возьмет пропасть.
– Вниз бросите? – догадалась алатка, перешвырявшая с сакацких круч немало факелов. – Желание не забудьте загадать!
– Вы знаете и об этом?
– А чего его знать? Оно как падучая звезда, только послабей. Зато и видит меньше народа, а просит и того меньше, а лучше курица на двоих, чем телка на тысячу. Вы как хотите, а я загадаю.
– Я буду просить за отца. Слышите?
Не услышать такое мог разве что пень. Подоспевшие волынщики, литаврщики и дудари общими усилиями успешно заменяли ревущую на болотах мармалюцу. Матильда подавила смешок и отступила к самому обрыву – видно оттуда было отлично, а выло малость потише. Кримхильде гостью не покинула, она казалась довольной, словно это не ее лишали пусть и призрачной, но короны.
Музыканты в медвежьих плащах мехом наружу полумесяцем обложили цепной дуб. Вой сменился грохотом, под который в сад парами повалили ронсвикцы, причем одни несли горящие факелы, а другие шли с пустыми руками. Возглавлявший своих молодцов Лауэншельд расстался с мундиром и щеголял в богато расшитом кафтане, который ему шел просто изумительно, да и сама смена огней выглядела красиво. Когда рослый гаунау выдернул из ближайшего гнезда замотавший гривой факел и поднял его над головой, принцесса чудом не заорала по-алатски. Не желающее умирать зимнее пламя билось рыжей хищной птицей, новое, весеннее, отчего-то было светлей и глупее, хотя разве может огонь быть глупым? Он может быть злым, безумным, щедрым, но глупым? Или это детёныш? Огненная дайта трясет ушами… Придумается же такое!
Лауэншельд стал впереди музыкантов, лицом к обрыву. Зарокотали местные барабаны, и обреченные огни прыгнули к низким, прячущим луну облакам. Рядом что-то сказала Кримхильде, потом переспросим… Гаунау, в отличие от алатов, швыряли факелы не вниз, а вверх и вдаль, к середине спящей подо льдом реки. И швыряли высоко: силушки ронсвикцам явно хватало.
– Чтоб ничего не сгинуло, – прошептала захваченная зрелищем Матильда. – Ни горы, ни небо, ни песня, ни тишина… Чтобы все… дожили до лета!
– Что вы сказали? – Кримхильде не поняла… Еще б ей понимать алатский!
– Я желание загадала.
– Я тоже. Невеста идет… Вы всё помните?
– Еще бы.
Селина и Мэллица шли, взявшись за руки. Так требовал местный обычай, но со стороны девчушки казались трогательными, а Мэллица в волочащемся по земле плаще еще и малолеткой. Королевская нареченная спокойно смотрела перед собой, не улыбаясь и не плача, оно и понятно: к третьему разу можно и привыкнуть, а молоденькая талигойка успела отдать руку Хайнриху уже дважды: по-оллариански и по-эсператистски. Сейчас дошло до варитского варварства. И до брачной ночи, после которой слезки могут и появиться.
Девушки добрались до дуба, Лауэншельд обнажил здоровенный, явно древний меч, и музыканты наподдали. Так завопить никакой мармалюце уже было не под силу. Мэллица вздрогнула, ее подруга даже не повернула головы, а повернула б, заметила вступавшего в сад жениха. Хайнрих тоже принарядился, то есть обвешался чем можно и нельзя, и надел корону, явно древнюю и, судя по всему, тяжеленную. Матильда с чего-то вообразила, что Лауэншельд ухватит проходящего мимо государя за руку, но нет, хозяин Гаунау так и топал один. Зато с тем, что он свернет к правому, видимо, мужскому клыку, алатка угадала. Король неспешно и деловито промаршировал к самому острию, где и остановился, посверкивая короной и прочими железяками. Селина с Мэллицей чуть-чуть, но отстали: гоганни, наступив на полу своего плаща, запнулась, но дальше все пошло как по маслу. Королевская невеста, все так же глядя перед собой, дошла до края обрыва, повернулась и что-то сказала Мэллице, которая послушно встала слева от подруги. Справа было место матери, если не настоящей, то свадебной, а вот дочь жениха касаться мачехи не может, пока та не родит. И додумались до такого вряд ли от хорошей жизни.
