– Значит, о нем кто-то расскажет, кто-то доскакавший…
– Кто-то вернувшийся…
– Эй, ты будешь прощаться или нет?
И опять ржанье, громкое, почти громовое. Рыжие огоньки в темных глубинах разлетаются колючей сверкающей пылью. Солнце, синева, всадники на ближайшем холме – «фульгаты» вперемешку с гаунасскими горными егерями.
– Твою кавалерию, Робер!!!
– Матильда?
– Нет, мармалюца! А ну признавайся, сколько вчера выдул?
– Пару бокалов… Извини, но ты хочешь ехать?
– Сама не знаю, то так, то эдак. Ты с Алвой остаешься?
– Наверное.
– Правильно. Мэллицу вернуть не хочешь?
– Мэллицу? Зачем тебе это?
– Нравится она мне. Прежде просто жаль было, а теперь нравится, да и поладили мы. Коли уж я Хайнриху в ручательницы угодила, чего б мне и свахой не стать?
– Нет, Матильда. Спасибо, но нет. – Мэллит… Мэллица уже любит, а хоть бы и не любила… – Я другим стал, и мне нужно другое. Может, найду еще.
– Попробуй только не найти!
Больше говорить не о чем, больше говорить некогда. Регент Талига уже простился с королем Гаунау, теперь рядом с Хайнрихом – Савиньяк.
– Ну, – раскрывает объятия Матильда, – до встречи! Живи!
Алатское прощанье. Четыре поцелуя – и коней в галоп. Матильде к карете, ему – к Рокэ и дальше, на вершину. Снегу немало, сойдешь с дороги – коню чуть ли не по брюхо, но не стоять же столбами, хотя Эмиль с Бонифацием стоят. Дракко честно рвется за Соной, белый склон приближается, закрывает горизонт. Кажется, за ним прячется что-то главное, а на поверку то же, что и здесь, и везде. Зима и разлука…
– Почему ты не отказался, тебе же тошно?!
– Не только мне, о брат мой, но и Талигу. Рокэ это не нравится.
– Так пусть уберет.
– Он не Валмон.
– Никогда бы не подумал! Росио, этот капитан дворцовой охраны не врет? Ты в самом деле не Валмон?
– В самом деле, но то, что нам с Ли не нравится, должно быть убрано. Желательно тихо.
– Вы перестанете резать уродов в Нохе и займетесь этим в темных переулках?
– Тебе пора в армию, Ми. Оллария действует на твои мозги не лучшим образом.
– Куда мне до вас! Если я что-то понимаю в вине, оно уже отдышалось.
– В вине ты понимаешь. Что-то.
– Вино в самом деле отдышалось, а Ли еще может отказаться.
– Он не откажется…
Он не откажется, не откажется, не откажется… От чего? Вот ты внизу, и вот уже вершина холма, ты как-то поднялся и смотришь, как исчезает за сверкающим белым горбом кавалькада. Будто в Рассвет уходит…
– Хочешь к ним? – Рокэ то ли шутит, то ли серьезен, а кареты уже не видно, только всадники конвоя и пара возков с, как выразился бы Дювье, барахлом. Странно все вышло, вернее, не вышло. Сколько можно снов наяву? Сколько можно не понимать? Сколько можно не помнить?
– Не знаю…
– Даже если хочешь, не пущу. Ты нужен здесь.
– Вот и хорошо… Знаешь, Мэллит думала, что у меня выйдет с Селиной. Может, и могло… Раньше, теперь уже нет.
– Теперь нет ни у кого. В конце, может, и будет… Должно быть.
– Что, Рокэ?
– Море, в конце должно блеснуть море.
Глава 5
Доннервальд. Акона
1 год К. Вт. 16–17-й день Зимних Волн
1
Три дорогих бумажных листа украшали скелеты, четвертый – череп в фас и профиль, на пятом было каллиграфически выведено: «Милая, милая мама, я получил твое чудесное письмо и спешу на него ответить…» Спешил Руппи второй день, результат удручал, а время, отпущенное Бруно «на личную переписку», истекало. Не сегодня завтра затеявший очередную инспекцию фельдмаршал вернется и стребует отчет по текущим делам и шкатулку с готовыми письмами.
Фельсенбург взлохматил волосы и обвел унылым взглядом разбросанные по столу просьбы и приветы. Мама умоляла своего «дорогого принца поведать даже о самых-самых-самых неважных делах», побыстрее вернуться и нарисовать братику Михаэлю картинку. Братик Михаэль просил побыстрее вернуться, не огорчать милую мамочку и нарисовать свою замечательную лошадку. Агата с Деборой объясняли, что мамочка дурно спит и почти не кушает, тревожились за ее сердечко, вышивали брату-рыцарю шарфы и звали в Штарквинд, причем не одного, а с самыми благородными из друзей. Отец сдержанно поздравлял сына и наследника с полковничьей перевязью и орденом и требовал исхлопотать не менее чем трехмесячный отпуск в связи с болезнью матери, чье состояние внушает все большие опасения. Дядюшка Иоганн тоже полагал, что племяннику следует успокоить мать, ему вторили тетушка и кузены, которые к тому же жаждали услышать рассказы о подвигах героического Руперта. К горестному кваканью не присоединилась лишь бабушка Элиза, которая вообще не написала, что послушный внук приравнял к приказу наплевать на семейные стенания и спокойно воевать. Руппи так и собирался поступить, но от необходимости отвечать это не избавляло, напротив. Можно устроить сюрприз из своего приезда, а вот отказ нужно объяснить.
«Милая, милая мама, я получил твое чудесное письмо и спешу…»
Хорошо Арно, он пишет матери, что в голову взбредет, и даже не перечитывает. Придд тоже неплохо устроился, сперва, конечно, ему досталось, зато теперь он свободен хотя бы от вранья, потому что иметь родственников и не врать мало кому удается. Руппи к подобным счастливчикам, во всяком случае, не относился. Раньше об этом как-то не думалось, но после того, как они с Вороном фехтовали, хохотали, наводили пушки… «Шварцготвотрум, дитя мое! Вперед…»
– Шварцготвотрум! – в голос выругался Руппи, запихивая отцовское письмо в ящик. Появление «господина второго канцлера» на поле боя и его «подвиги во славу Дриксен» рано или поздно придется объяснять, но не сейчас же! В Штарквинд не хотелось, отвечать не хотелось, ссориться хотелось, но было не ко времени, а Бруно, уезжая, осчастливил готовностью предоставить полковнику Фельсенбургу отпуск. Старый бык прекрасно понимал, что никто никуда не поедет, вот и издевался. То есть воспитывал в подчиненном «столь необходимое умение отвергать неразумные просьбы, даже самые навязчивые». Подумывавший о побеге в Акону подчиненный фыркнул и безвольно отвлекся на дрыхнущую кошку. Та, почувствовав взгляд, немедленно проснулась и взгромоздилась на хозяйские колени, исключая саму возможность взяться за перо. Впору написать: «…спешу… спешил… ответить, но был не в силах огорчить Гудрун…» Леворукий бы побрал адрианианцев, назвавших стражницу именем Девы Дриксен!
– Слезь, – велел Руппи и, не дожидаясь обиженного писка, поднялся. Разочарованная кошка плюхнулась на пестрый тряпочный коврик и обиженно уставилась на злого человека. Под взглядом удивленно-горестных зеленых пуговиц полковник и герой обычно испытывал стыд, но сейчас он вспоминал погибшую принцессу, то есть хотел кого-то немедленно убить. Желательно на тот самый балинтов манер, о котором столько говорили у алатских костров.
