Хотя, может, он сидит в этой летающей шлюпке и злится, потому что его мучает ужасный зуд там, сзади.
Когда настанет Судный день, Шефа, вдобавок ко всему остальному, будут судить за его личные вкусы в отношении собак. Экспедиция на Южный полюс – это работа, фабрика, где собаки служили рабочей силой и товаром, а вот дома – какую собаку Шеф держал дома? Это как своеобразная лакмусовая бумажка. Скажите мне, какая у вас собака, и я скажу, кто вы.
Вообще-то жаль, что Полковника услали жить к Оскару Вистингу, пока Шеф ездил по турне. Хотелось бы мне посмотреть, как Шеф лежит в кровати, слушая вой последнего четырехлапого покорителя Южного полюса. Двадцать пять килограммов еды, несколько тонн угрызений совести.
Так какую, по-вашему, собаку наш герой-полярник выбрал себе для души?
Вот вам правильный ответ: сенбернара!
Я не шучу. Ну вы же представляете – здоровенные, туго соображающие псины, похожие на нанюхавшегося клея медведя. Насколько я понимаю Шефа, он объяснял свой выбор тем, что эта порода вроде как сторожевая, но давайте серьезно: что символизирует для нас сенбернар?
Спасение.
С пузырьком драконовой воды на шее этот терпеливый плюшевый мишка разыскивает заваленного снегом бедолагу и спасает его. Посланник цивилизации, он спасает несчастного от холода. Знаю, за такие слова на меня немало собак ополчилось бы, но сенбернар – полная противоположность гренландской собаке, во всяком случае, если говорить о роли собак в человеческой жизни. Полярные собаки расширяют границы человеческого царства, увозя людей все дальше и дальше в снега, а сенбернар возвращает их обратно. Говорят, будто сенбернары замечательно ладят с человеческими детьми. У Шефа никаких детей нет.
Тогда на что человеку в волчьей шубе сенбернар?
Наконец у меня остался всего один вопрос. Задавать этот вопрос бывает тяжело, потому что ответ засядет у тебя в мозгу на всю оставшуюся жизнь. Утвердительный ответ – солнце, которое будет озарять каждый твой день. А «нет» – это маленькая темная туча с вечным дождем. Есть и третий вариант – промолчать и жить в сомнениях, но вы ж меня знаете.
– А я хорошая собака?
Фру Торкильдсен улыбнулась. Я это унюхал.
– Да, Шлёпик, – ответила она, – ты хорошая собака.
Конечно, мне жаль. Жаль, что я не спросил фру Торкильдсен, не припасла ли она для меня чего-нибудь вкусненького, ну мало ли, а вдруг, но тут в комнату вернулся Щенок и сразу засуетился.
Если бы я знал его лучше, то сказал бы, что он изменился. Щенок надел пальто, которое оставил на стуле, – стул этот был в точности таким же, как и тот, на котором дремала фру Торкильдсен, когда умирал Майор, – и жесты Щенка были полны несвойственной ему решительности. По крайней мере, я его таким не видел. А может, это я изменился после того, как фру Торкильдсен посмертно назначила своего сына вожаком стаи? Что, если это я теперь, когда он стал номером один, смотрю на него другими глазами? Может, в его жестах и прежде присутствовала решительность и он всегда командовал, не глядя на меня?
– Пошли, – бросил Щенок.
Смысл был ясен, но я медлил. Покидать фру Торкильдсен мне казалось неправильным, неважно, насколько она мертва. Хоть бы она помогла мне чуть-чуть, но фру Торкильдсен молчала.
– Шлёпик, пошли! – И по тону Щенка я понял, что медлить не стоит, разве что мне хочется получить по носу.
Ну что ж, спасибо за кормежку, фру Торкильдсен. Спасибо за прогулки. И за почесуху. Спасибо за то, что вы понимали, и за то, чего не понимали. Спасибо за то, что вы меня любили. Спасибо за коричные рогалики. И блины с мясом и коричневой подливой. Грустно, что после того, как Майор ушел, вы перестали их готовить, но сейчас чего уж. Спасибо, что вы заботились о Майоре. Спасибо, что сводили меня в музей с полярной шхуной. Спасибо, что не прикончили меня и не набили опилками. Спасибо, что разрешали мне спать где хочется. Спасибо за чудесный зеленый мячик, который пищит «пип-пип!». Спасибо за бумажных волчков. Спасибо, что вы были добрая.
Я ничего не позабыл?
Наверняка позабыл. Но ничего не поделаешь – собачья память смахивает на Вселенную, так уж оно сложилось.
Если бы фру Торкильдсен попросили вложить всю свою мудрость в один-единственный совет, то – это я знаю – она сказала бы: «Веди себя хорошо!»
Мне она это неоднократно говорила. И я буду стараться, хотя это сказать легко, а сделать – как раз наоборот. Обычно как бывает – разгрызешь ботинок и только потом до тебя дойдет, что ты набезобразничал.
Из ушей у Щенка торчали наушники. Щенок вел машину и говорил по телефону, а я голодал.
– Без изменений, – сказал он, – она жива и не жива.
– Я отчасти согласен… – начал было я, но Щенок меня перебил:
– Непонятно. Шлёпик, как ее увидел, чуть из шкуры не выпрыгнул, но я не уверен, что она его вообще заметила… Нет, никаких изменений… Я сегодня разговаривал с полицейскими…
Что ж такое, слова вставить не дает, да и вообще невесть что несет.
– Они наконец решили, что больше ничего предпринимать не станут… Оружие конфискуют, и на этом все. Никаких штрафов, ничего… Да, еду домой… Скоро увидимся… Пока.
В машине стало тихо, но Щенку это, похоже, совсем не понравилось, потому что он принялся тыкать на кнопки и подкручивать какие-то ручки, пока машина не заиграла музыкой. О господи. Впрочем, к счастью, это регги. Регги – это такая музыка без народных инструментов. Щенок снова заговорил. Заговорил бодро и весело, заговорил со мной!
– Ты, Шлёпик, небось и не знал, что кормилица твоя таскает в сумке револьвер!
Кормилица? Это еще кто? Но вместо того, чтобы дать мне возможность ответить, Щенок продолжал:
– Вот и мы тоже не знали…
Регги закончилось, и на смену песне пришла реклама. Реклама мази от геморроя! Не иначе, это знак.
– Мама ходила по городу со стволом в сумке! Шлёпик, она тебя убить могла! Достала бы «смит-энд-вессон» и пустила тебе пулю в голову. Как тебе такой заголовок: «Пьяная старушка пристрелила собаку!»?
В жизни не поверю, чтобы фру Торкильдсен такое сотворила. Да она скорее бы себе пулю в голову пустила, чем мне. В этом разница между Маргретой Торкильдсен (урожденной Лие) и Руалем Энгельбрегтом Гравнингом Амундсеном.
«Я не боюсь смерти, – говорила фру Торкильдсен, – а каждый раз, когда я, маленькая и напуганная, просыпаюсь посреди ночи, забыв, что я не боюсь смерти, то напоминаю себе, что самое ужасное для меня прямо сейчас – это чересчур долгая жизнь».
Утром этого богатого на события дня я проснулся, запертый в клетке. А под конец дня меня заперли в машине. Определенный прогресс в этом есть, но меня он не радует. Даже верится с трудом. Вроде ничего плохого я не натворил, но в итоге один как перст сижу голодный в машине посреди ночи.
