Ритуал мне знаком, я знаю, что последует дальше, но отвечаю:
– Потому что ты сомневался, Руффин. Потому что ты сомневался.
– Вот именно, я сомневался! Сомневался, что Хозяин вернется. А когда сомневаешься в Хозяине, то немудрено, что ты разуверился в себе, правда ведь?
Согласно Руффину Расмуссену, сомнения – корень всяческого зла, и не исключено, что он прав.
– Слепо почитай Хозяина твоего, – убеждает он, – чтобы продлились дни твои в Доме.
– А если у тебя нету никакого Хозяина, – спросил я однажды на площадке, когда мы – или, точнее, он разглагольствовал на эту тему, – или если твой Хозяин свалился с лестницы и его больше нет?
– Хозяин всегда возвращается! – торжественно провозгласил Руффин Расмуссен и усмехнулся. – Вопрос лишь в том, будем ли мы здесь, когда он явится?
– Она. Мой Хозяин – это женщина. И что она скоро за мной придет, это в высшей степени сомнительно, – сказал я.
– Вот видишь! – воскликнул Руффин Расмуссен. – Ты сомневаешься!
Публика в пансионате такая же, как в большинстве тюрем, – половине из нас здесь не место. Второй половине не место где бы то ни было еще. То есть некоторым лучше бы оказаться в каком-нибудь другом месте. Вот, скажем, румынские уличные дворняги – они что забыли в пансионате «Прибрежный»? Нет, я далеко не расист, но и у меня имеются кое-какие соображения относительно этнической принадлежности некоторых постояльцев. Скажем так: излишка норвежских лосиных лаек я не заметил.
«Значит, в этом тоже есть какой-нибудь смысл», – говорит обычно фру Торкильдсен, когда жизнь ведет себя не так, как, по ее мнению, следовало бы. Насколько я понимаю, это ее матушка в свое время выявила такую закономерность. Я постоянно вспоминаю ее слова, но за запертыми дверями непросто отыскать какой бы то ни было смысл. Здесь, в клетке, мне спокойно. Не преувеличу, если скажу, что мне эта клетка нравится, я бы и для Дома такой обзавелся, но я не настолько туп, чтобы не понимать, что я пленник. Но, как сказано, меня кормят и выгуливают, и если бы Ринго подо мной так не храпел, то и жаловаться было бы грех.
Ринго же, напротив, есть на что пожаловаться, причем немало на что. В то же время он сам виноват. Ринго укусил ребенка. Можно, конечно же, сказать, что он действовал от имени многих и что у него наверняка имелись причины так поступить, вот только что толку. Ринго повел себя плохо и сам это знает. Он раскаивается даже во сне: когда он спит, то подскуливает, как напуганный пудель, но этим делу не поможешь. Ринго сидит тут уже давно, его заперли задолго до меня, и мне, если честно, кажется, что ему не стоит надеяться на возвращение на волю, хотя, разумеется, ему я об этом не говорю. Боюсь, Ринго не выдержит. Ринго – собака далеко не для каждого. Восемь лап и два хвоста с противоположных сторон. Посмотрел бы я, как фру Торкильдсен управилась бы с такой псиной, которая к тому же и весит больше ее самой. Но кто знает, может, фру Торкильдсен – прирожденная дрессировщица собак.
Возможно, она бы просто лупила Ринго, пока кнутовище не сломалось, и он навсегда стал бы ее послушным слугой. И фру Торкильдсен рассекала бы по лесу в санях из шкур и костей, а сани тащил бы Ринго с заледеневшей бородой и стальным взглядом. Кто знает?
Надеюсь, я ошибаюсь, но, насколько я успел изучить людей вообще и фру Торкильдсен в частности, возможно, ее отсутствие объясняется тем, что она привела свою угрозу в исполнение и засела писать книгу о Шефе и его собаках. К сожалению, я, внимательно выслушивая ее, лишь укрепил ее в этой идее. Да еще и вопросы задавал. Но теперь урок я усвоил. Если люди думают, что ты их слушаешь, то непременно начинают говорить.
«Не надо, фру Торкильдсен, – сказал бы я, будь она тут, – давайте лучше в город сходим и вы купите там книгу. Самой ее писать необязательно. Как раз наоборот – лучше почитайте».
Выслушав мои советы, фру Торкильдсен наверняка презрительно фыркнула бы. Чуть склонила бы голову и насмешливо взглянула на меня.
Сам я даже при большом желании не сказал бы, что вижу глубокий смысл в том, как повернулась сейчас моя жизнь, но не исключено, что клетка – лучшее завершение последних глав книги о собаках, объехавших земной шар в поисках центра пустоты. Ошибочно будет утверждать, что мне надоело слушать про бредущих к Южному полюсу бумажных волков. С другой стороны, срежиссирована эта история так изуверски, что и гордость, и радость от победы были заляпаны кровью еще до того, как герои достигли цели.
А что будет, если попробовать втиснуть нашу антарктическую пьесу в классическую трехактовую структуру?
Итак:
1) Загнать героя на дерево.
2) Забросать его камнями.
3) Достойно спустить его на землю.
Попытаемся:
1) Загнать собаку на дерево.
2) Отмутузить чертову шавку.
3) Пустить в нее пулю, и тогда шавка сама свалится.
Как говорится, полная нарративная неудача. Сразу ясно, что хорошо такая история не закончится. В Голливуде ее не экранизируют. Разве что сперва снимут «Лесси утопилась» и «101 мертвый далматинец».
Строго говоря, в тюрьме мне было не на что жаловаться, а с точки зрения среднестатистической собаки, так и вообще не на что. Но проблема – отчасти, а может, и полностью – в том, что мои потребности давно уже не укладываются в рамки потребностей среднестатистической собаки. И назад пути нет. В том числе и для меня. Мне недостает человеческих голосов, этого мягкого бормотания. И разумеется, соуса. В этих стенах ни капли соуса нету – я уже говорил, да?
Благодаря человеческим голосам утро здесь – лучшее время суток. Обычно надсмотрщики тут дежурят по двое, и я ощущаю особое умиротворение, слушая журчание их голосов, когда они спокойно переговариваются и не вылаивают приказы заключенным, которые тоже отвечают гавканьем, даже если обращаются не к ним.
– Шлёпик, – услышал я однажды утром.
Жизнь в застенках научила меня сдерживать проявления внезапной радости, иначе существует риск, что тебя неправильно поймут, поэтому я лишь навострил уши и поднял голову. Но меня кольнуло любопытство, такое, какого я давно уже не чувствовал.
Две пары ног перед клеткой. Один знакомый запах. Вернее, много знакомых запахов общего происхождения. Дом! Запах фру Торкильдсен воспринимался в пансионате «Прибрежный» как совершенно инородный, а радости и отчаянья принес столько, сколько это место было не в состоянии вместить.
Естественно, я ее не забыл, вовсе нет, но жить с этой тоской было невыносимо, поэтому я пытался задвинуть ее в самый дальний угол, проделывая то же самое, что и фру Торкильдсен после того, как Майор, безоружный, ушел на вечную охоту.
Это Щенок пришел! Щенок! Щенок, родненький, привет, привет, привет! Я и не ожидал, что так обрадуюсь, увидев его, однако сейчас, когда клетку открыли, я заскулил всем телом как дурак, от носа до кончика хвоста, меня тянуло прыгать и плясать. Я подскуливал во имя мира и свободы. Я подскуливал ради моей старой доброй фру Торкильдсен, которая осталась там, дома.
