– Ложитесь в кровать, – скомандовал я, – я все улажу.
Я решил перейти в наступление, застав их врасплох, – разыграть этот козырной туз любой битвы.
Мерзавцы, оккупировавшие прихожую, ждали жалкого маленького Шлёпика с виляющим хвостом, вечно радующегося встрече со старыми знакомцами. Разумеется, ведь именно таким они и привыкли меня видеть. Вот что делает с нами имя. Имя имеет значение, что бы там ни говорили.
На самом деле меня зовут не Шлёпик. Шлёпик – это моя рабская кличка, которую дал мне купивший меня Майор. Вообще-то когда меня, вымазанного в собственной блевотине, только привезли сюда, Майор дал мне имя Ялмар. Но фру Торкильдсен со следующего же дня стала называть меня иначе. Шлёпиком Торкильдсеном. В принципе, мне все равно, потому что мое настоящее имя – Сатан Свирепый с Адской псарни.
И сегодня утром Сатан зарычал и оскалился. Упершись лапами в пол, он издал тихий рык и обнажил клыки. Где именно у меня внутри образуется этот звук, я не знаю. Я и сам слегка напугался.
На миг мне показалось, будто Щенок собственным глазам не поверил, а еще я почуял запах страха. Настоящего. Это вам не «Ой, Шлёпик, какой ты грозный!» – делано придурочным голосом. Щенок замолчал. Сердце у него стремительно заколотилось. И он, трус, спрятал за спину руки. Похоже, наш Щеночек тоже «бояться собаков». Он быстро убрал уже занесенную над порогом ногу. Молодец, хороший мальчик. Забирай свою Сучку и валите отсюда по-тихому, а то хуже будет. По-тихому, я сказал.
Сучка все поняла сразу и, не проронив ни слова, воспользовалась входной дверью, вот только не для входа, а для выхода. Щенок остался один, по-настоящему напуганный. Он так испугался, что принялся звать маму.
– Ма-ама! – вопил он.
Фру Торкильдсен не отвечала.
– Ма-ама! – снова заорал он.
Я повернул голову в сторону спальни, и в следующую секунду он шлепнул меня свернутой газетой, свежей и шуршащей, еще недавно лежавшей в почтовом ящике. На первый взгляд ничего в этом страшного нет – подумаешь, шлепнули псину газетой, однако этого более чем достаточно, чтобы наколдовать звезды, луну и планеты, особенно если правильно рассчитать соотношение силы и меткости. Щенок такое соотношение освоил отлично, это я, можно сказать, давно уяснил. Да, я был побежден и больше не рычал – вместо этого я, как это ни нелепо, ощущал стыд.
Поджав хвост, я шмыгнул обратно, в спальню фру Торкильдсен. Щенок шагал следом. Фру Торкильдсен силилась натянуть на себя синий халат, а увидев Щенка, похоже, растерялась еще сильнее.
– Что, во имя всего святого, происходит? – вскрикнула фру Торкильдсен.
– Шлёпик на нас набросился, – наябедничал Щенок.
– Что за глупости, – фыркнула фру Торкильдсен, завязывая пояс, – Шлёпик сроду ни на кого не набрасывался.
– Да что ты говоришь? Когда мы вошли, он рычал и скалил зубы.
– Слушайте, – встрял я, – я не набросился, а просто предупредил.
– Он не набросился, а просто предупредил, – повторила фру Торкильдсен, – Шлёпик меня охраняет. Если бы вы заранее сообщили, что придете, он повел бы себя иначе. Являетесь без предупреждения, вваливаетесь в дом, как гестаповцы, – чего вы еще хотели-то?
Фру Торкильдсен в буквальном смысле застали врасплох, но у нее тоже имелась военная стратегия. И сейчас Щенку пришлось обороняться.
– Свари кофе и дай мне одеться! – приказала она не терпящим возражения тоном.
Фру Торкильдсен не успела договорить «кофе», как Щенок уже пятился назад. Я пошел следом – проверить, правильно ли он исполняет приказ.
Пока фру Торкильдсен со всей обстоятельностью одевалась, Щенок с Сучкой осматривали попадающиеся у них на пути ящики и шкафы. Говорили они отрывисто и стиснув зубы.
– Где-то она их прячет, – сказал Щенок, – вот только где… Раньше прятала в бельевом шкафу, а сейчас где – понятия не имею. Ты рядом со стиральной машинкой смотрела?
– Там ни единой пустой бутылки нет.
– Бог знает, куда она их девает.
Бог знает. Фру Торкильдсен знает. Я знаю. Чудесно пахнущий мужчина в блестящем костюме знает. Зачем это понадобилось узнать Щенку и Сучке, мне понять затруднительно, особенно если учесть, что они приехали опять поговорить о доме.
– Я их насквозь вижу, – сказала фру Торкильдсен, когда вечером этого непростого дня налила себе стаканчик и уселась в полумраке в кресло, – или, точнее, ее. Думаю, Малышу не особенно хочется тут жить. Иначе почему он чуть ли не всю свою взрослую жизнь провел за границей? А вот она явно решила, что будет жить тут. Я ее прекрасно понимаю, потому что место отличное. Особенно для детей. Но почему бы им не дождаться, когда отведенное мне время закончится, ведь его совсем чуть-чуть осталось? Из этого дома меня вынесут вперед ногами, и я не давала им повода в этом усомниться. Но вот я начинаю это время подгонять и потихоньку портить собственное здоровье – и что же происходит? А тогда это называется «я не забочусь о себе», и это тоже очень плохо!
Последние слова она произнесла голосом, очень напоминающим Сучкин. И произносила она их, поджав губы. После чего фру Торкильдсен надолго умолкла, так что я решил было, что дело закрыто, но она вдруг добавила:
– «Не забочусь о себе»! Еще как забочусь! Забочусь о своей жизни. Живу так, как хочу. Я не ребенок, который не понимает, куда это его приведет. Я все прекрасно понимаю. Это они своими куриными мозгами не понимают, что для меня главное – вовсе не прожить подольше. Зачем мне это? Поменять серую и скучную жизнь на существование в доме престарелых, где еще скучнее и серее? С какой стати мне вдруг о себе заботиться?
– Ну, хотя бы потому, что на вас лежит ответственность за собаку, – подсказал я, – а это немалая ответственность.
Фру Торкильдсен улыбнулась:
– Ты моя единственная отрада в жизни, Шлёпик. Понимаешь? И я надеюсь, ты знаешь – я всегда буду о тебе заботиться.
– Всегда?
– Всегда!
– И рогаликами угощать?
– И рогаликами!
Фру Торкильдсен опять что-то вырезает. Что она поправилась и ходит – это отрадно видеть, но выглядит она слегка потрепанной. Ей следовало бы питаться лучше и, возможно, поменьше пить драконовой воды. Она и сама это знает. Я даже слышал, как она сама это сказала. Но аппетита у нее нет, и еды в доме тоже мало. Нам бы сегодня на охоту сходить, хотя драконовой воды пока хватает, но уже темнеет, а фру Торкильдсен по ночам не охотится.
Вырезает она молча, в доме тихо, и тишину нарушают лишь шуршание бумаги и клацанье ножниц. Но вот раздается телефонный звонок, фру Торкильдсен вздрагивает, медленно встает и направляется в коридор.
– Двадцать восемь ноль шесть ноль семь, слушаю, – сказала она, и я решил, что это наверняка звонит кто-нибудь из ее подружек или, может, двоюродная сестра. Это я определил по тону, которым фру Торкильдсен разговаривала. С ними она разговаривает спокойно и расслабленно – насколько это, конечно, возможно, когда прижимаешь к уху трубку.
