«А если моя? — сердце зашлось в бешеном ритме. — Мой ангелочек. Моя кровиночка. Моя родная девочка. Что если я нашла тебя? Простишь ли мне ты, что у тебя могла быть родная мать, а не мачеха, но мне не хватило смелости открыть какой-то жалкий конверт? Если не моя вина, что я тебя потеряла? Раз я поверила, что ты жива. Раз узнала, каждой клеточкой почувствовала…»
— Господи, дай мне силы, — трясущимися пальцами Марина разорвала плотный картон.
Небо не упало на землю. Дневной свет не погас. Земля не перестала вращаться. Даже пыль, что медленно кружила по кабинету в косом луче солнца, не замерла и не стала оседать быстрее. Но жизнь… её жизнь разделилась на «до» и «после».
Дверной звонок гнусавил так долго, что кто-нибудь другой уже подумал, что хозяев нет и ушёл. Но Марина давила на кнопку и ждала. И его нервный неровный звук каким-то странным образом резонировал с её состоянием и даже Марине нравился. Наверно потому, что нервно и неровно — именно то, как она себя чувствовала. От смеха к слезам, от скорби к радости — её мотало как ветку на ветру, и она не знала, что делать.
— Ну, раз не открывают, значит, никого нет дома, — распахнул дверь Вагнер настойчивому гостю и осёкся на полуслове. — Марина?
— Одевайся, Гриш. Ты за рулём.
— А чего не позвонила? — послушно натягивал он где-то в комнате штаны, судя по звуку застёгивающейся молнии и бряканья ремня.
— Забыла телефон на работе. У тебя есть что-нибудь выпить? — бессмысленно открывала и закрывала Марина шкафчики на кухне, даже те, в которых ну точно не могло стоять спиртное.
— Макаллан. Тридцатилетний, — пришёл Вагнер с бутылкой в руках.
— А водки нет? Не люблю я эти пафосные дубовые настойки.
— Скворцова, тебе ехать или шашечки? — поправил он очки и, подхватив с тумбочки ключи, открыл дверь. — Тогда бери, что дают. Далеко, кстати, едем?
— На кладбище.
Повозившись с пробкой, в машине Марина глотнула прямо из бутылки. Обожгла горло. Закашлялась. Но мужественно подавив отвращение, глотнула ещё раз.
— Ладно, раз ты решила пить и отмалчиваться, — уже где-то за городом не выдержал Вагнер, — тогда говорить буду я. Ты насчёт рабочих вопросов как?
— Не возражаю, — снова глотнула Марина. В желудке уже приятно потеплело, но в голове ещё был такой сумбур, что Марина пила и настойчиво ждала хоть какого-то просветления и определённости, прежде чем сообщать свои новости.
— Сдаётся мне, Марин, что «Морж-банк» решил прибрать к рукам твою компанию. Я покрутил и так, и сяк, подумал с чего бы им вдруг делать такие сумасшедшие инвестиции, а потом прикинул объём кредитов, суммы, что крутятся на их счетах и нашёл слабое место, в которое они нацелились.
— В какое?
— Тридцать процентов. Это даёт банку право стать соучредителем и голос.
— Такие суммы у нас крутятся через «Морж-банк»? — удивилась она.
— Ещё нет. Но если через него переведёт свои деньги Гомельский, то да.
— А он должен так сделать?
— Не принесёт же он наличные в чемодане, Марин. У нас не казино, чтобы менять их на фишки. Конечно, они пройдут по банку.
— И дадут Моржу карт-бланш на тридцать процентов и право управления компанией? — и снова скорее удивилась, чем ужаснулась она. — А он об этом знает? Гомельский? — как-то неприятно заскребло за грудиной.
— Возможно, нет. Но в его документах одним из условий стоит транш именно через «Морж-банк». Возможно просто потому, что он тоже с ним работает.
— Но услугами другого банка он воспользоваться может?
— Он — да. А вот мы пока нет. Есть там определённые сложности, — поморщился Вагнер. Но Марина слишком хорошо его знала, чтобы не догадываться, что за этими его простыми и понятными для неё словами, стоит огромная работа, что он провёл, чтобы учесть все варианты. И «сложности» на его языке — это кранты как плохо.
Но вот тут видимо, виски, наконец, её и накрыло.
— Серьёзно? Нет, ты серьёзно? — засмеялась она, но обратила свой вопрос куда-то вверх, к небу, вернее к крыше салона, но совсем не к Вагнеру. — Значит, это моя цена?
— Марин, — недобро покосился на неё Гриша. — С тобой всё в порядке?
— Нет, Гринь, со мной всё не в порядке, — снова глотнула она из бутылки. — Но ты говорил нам нужны их деньги?
— Мы открыли за полгода тридцать филиалов. Это требовало вливаний. Мы начали строительство складского комплекса на семьдесят пять тысяч квадратов. Он сам себя не построит. Да, нам нужны эти деньги. Свободных средств у нас немного.
— Но мы выроем себе яму?
— Не яму. Но, можно сказать, станем уязвимы. Если банк просунет ногу в эту дверь, то рано или поздно и весь пролезет. Но я ещё над этим думаю. Есть у меня кой-какие мысли, — поправил он очки. — И последнее слово, конечно, будет за тобой.
— Я верю, Гриш, ты что-нибудь придумаешь, — Марина улыбнулась, глядя на его лохматую шевелюру.
Но где-то там внутри уже приняла это как неизбежное. Она словно только что поставила флаг на вершине своего Эвереста. Опустошила последнюю обойму. Закрыла счёт. Перевернула страницу. Дальше её ждут другие горы. Жизнь с чистого листа. И другая война.
— Теперь-то ты готова объяснить, что случилось? — внимательно посмотрел на неё Вагнер, останавливая машину на закрытом переезде.
— Хорошо, что ты стоишь, вернее, сидишь, — протянула она конверт, вытащив его из-под куртки со спины. — Не стоит читать на ходу эту бумагу.
Он пробежался глазами раз, два, потом шевеля губами проговорил вслух и поднял на Марину непонимающий взгляд.
— Что значит Скворцова М.В. на 99,9 % является биологической матерью ребёнка? Какого ребёнка? Чьего ребёнка? — задавал он вопросы, но уже медленно и верно прозревал. — Не может быть! — ошарашенно уставился он на неё.
— Может, Гриш. Дочь Романа Гомельского — моя малышка.
Они добрались до маленького кладбища у давно заброшенной воинской части на закате.
И Марина знала почему плакала, сидя у могилки. И знала почему, отхлёбывая из бутылки и глядя на каменного ангелочка на постаменте, плакал Вагнер так, что не мог даже говорить.
