– Мне нужно в чем-то спать. – Быстрым движением вытягивает белую майку из стопки и сразу же идет на выход.
– Сделать тебе горячий чай?
– Нет.
– Подожди, дам мазь для ноги.
– Не нужно.
Я тяжело вздыхаю. Упрямая, непробиваемая.
– Я сказал, подожди.
Быстрыми шагами иду в свою ванную и достаю из ящика аптечку.
– Вот, обработай этим ногу. Она заживляющая. – Я кидаю ей тюбик, и она ловит его на лету.
Ни спасибо, ни даже кивка в знак благодарности. Она бросает на меня последний взгляд, зеленые глаза задерживаются на моем болтающемся ремне и низко спущенных брюках, из-под которых виднеется резинка боксеров.
Когда она так смотрит, у меня пересыхает горло. Марион моргает и резко выбегает из комнаты.
Я слышу, как она запирается в гостевой ванной и включает душ. В отличие от нее я переодеваюсь и иду прямиком на кухню. Достаю бутылку виски и щедро наливаю себе. День был слишком долгим и неприятным на сюрпризы. Или сюрпризы все же были приятны? Представляю, как Марион стоит под струями душа, как вода стекает по голой коже, и трясу головой, избавляясь от наваждения. Хватаю бутылку и со стаканом иду в зал. Не включаю свет. Устраиваюсь на диване и делаю глоток. Янтарная жидкость обжигает горло и отвлекает от непрошеных мыслей. Но они настигают меня… они всегда и всюду настигают меня.
Я не любил Мано, но она мне нравилась. В начале общения с ней было весело и просто. Она была легка на подъем и не обидчива. Я мог не звонить ей месяцами, а потом в один из скучных вечеров вспомнить о ее существовании и позвать погулять. Она всегда соглашалась. Веселая, с виду красивая и не глупая. Мне нравилось проводить с ней время. Как-то так получилось, что постепенно я начал звонить ей чаще. А она стала называть себя моей девушкой. Все двигалось по течению. Без фейерверков чувств или глубокой привязанности. Но в один момент все изменилось. Она призналась мне в любви, а я отшутился. Она начала ревновать, а я продолжал отшучиваться. Как-то я решил честно сказать ей, что чувств к ней нет, и закончить эти отношения, но не смог… Смотрел ей в глаза и пытался произнести банальную фразу: «Давай останемся друзьями…» Но не получилось. Слезы в ее глазах и растерянность во взгляде привели к тому, что я почувствовал себя конченым ублюдком. И вместо того, чтобы поговорить с ней, я начал пропадать и перестал звонить.
Но на одной вечеринке мы все-таки встретились. Мне было весело, я выпил, а она продолжила играть роль легкой, воздушной, ни к чему не обязывающей спутницы. Слово за слово, поцелуй за поцелуем. Мы оказались в одной постели. А затем я узнал, что она беременна. Это новость сработала отрезвляюще. Мне больше не хотелось веселья, легкости и забав. Я сказал себе, что буду отцом, а у ребенка будет полноценная семья. И пусть я не влюблен в его мать, пусть моментами она меня раздражает и бесит. Пусть ее ревность порой становится неконтролируемой, а желание удержать на поводке – более очевидным и не скрывающимся за милым смехом и шутками. У меня должен был родиться ребенок. И я был готов пожертвовать очень многим ради него. Я хотел дать ему полноценную семью. То, чего мне самому не хватало… Родители были слишком молоды, когда я появился на свет. Меня больше воспитывали бабушка и дедушка. Я вырос в их нормандском шато, и мое детство было счастливым. До чертиков избалованным. А затем меня отправили в закрытую школу для мальчиков. И меня окружили строгие правила, требования и вечная проверка на прочность. Я ненавидел всей душой это заведение и пообещал себе, что мои дети будут жить со мной под одной крышей. Я буду ночами желать им спокойной ночи, читать сказки и делать все, что делают счастливые родители из американских фильмов. Пусть, даже если быть родителем в реальной жизни куда сложнее. Этот период мне представлялся идеальной картинкой. Я искренне готов был сделать что угодно для того, чтобы картинка в моей голове стала реальностью.
Когда родилась Эль, я был на седьмом небе от счастья. Мне было пятнадцать лет, я приехал домой и увидел маленький комочек на постели. А затем родители сказали, что разводятся и мама забирает Эстель с собой в Штаты. Я приезжал туда на все каникулы, лишь бы побыть с нею рядом. Она росла, а я показывал ей все то, что люблю сам, чтобы быть ближе. От бутербродов и разных сладостей до фильмов и книг. Я воспитал себе идеального partner in crime
[30]. Она впитывала информацию как губка, а ее искренний восторг раззадоривал меня, заставляя делиться самым сокровенным. Эстель была моим маленьким чудом, мини-копией, которая следовала за мной по пятам, выпрашивая внимание. И я дарил ей его… полностью посвящая каникулы этим огромным голубым глазкам и веселой улыбке. Когда Мано забеременела, она начала ревновать меня даже к сестре. Я не знал, что должен был делать. Как объяснить, как сказать. Она ничего не слышала. Истерики сменяли друг друга. Скандалы и крики. Я убегал от этого давления, как мог, но в голове держал всегда конечную цель – полноценная семья. Ребенок.
А затем в одну секунду все рухнуло. Снимок. Хватило одного снимка, чтобы все разрушилось. Эль показала мне то фото, на котором моя невеста целует другого. Целует так страстно, что сомнений не оставалось, там было нечто гораздо большее. Эстель, запинаясь, передала мне их разговор. В котором они обсуждали измены Мано. Говорят, люди до мелочей помнят дни, которые изменили их жизнь. Со мной все произошло наоборот. Я не помню ни деталей, ни мелочей, ни сказанных мною слов. Я лишь помню, как в груди поселилось отвратительное чувство предательства и разрушенных надежд. Я ведь сделал ей предложение, организация свадьбы шла своим ходом. Но все покатилось в бездну. Одно за другим, как снежный ком, превратилось в огромную лавину, которая снесла все, не оставив ничего живого в моей душе. Я оказался в полицейском участке. Детектив с умным видом вешал на меня обвинения в доведении до самоубийства моей собственной невесты. А за час до этого я узнал, что ребенок, с мыслями о котором я просыпался последние пять месяцев, умер, так и не появившись на свет.
Я не знаю, почему обвинения были сняты. Без понятия, как так получилось, что дело закрыли и оно не дошло до суда. В тот момент своей жизни мне было глубоко плевать, что со мной будет. Помню, пришел отец и долго отчитывал меня. Он кричал об ответственности и о том, что я должен был предвидеть, предотвратить подобное. Что вся вина целиком и полностью лежит на моих плечах, а не на беременной женщине. Эстель и Марион нашли окровавленное тело Мано у меня в постели. Что они делали в моей старой квартире, как там оказались, я никогда не спрашивал. Но если бы их там не было, она бы скончалась до моего прихода. Отец был в бешенстве, что я подверг их такому. У Эль были кошмары и панические атаки, и, слыша об этом, я ненавидел себя сильнее. Желтая пресса спустила всех собак на мою семью. А на меня повесили титул богатого избалованного мальчишки, который довел свою беременную девушку до самоубийства. И я знал, что довел ее. Я понимал, что смерть моего ребенка – целиком и полностью моя вина. Мне не хватило духу порвать с ней в самом начале. Я не смог закончить наши отношения, хотя следовало это сделать. Но смог сделать нечто такое, что по сей день не могу себе простить. Да, она гналась за лучшей жизнью, но разве можно ее винить? А я был тем самым золотым билетом в новую жизнь, в которой исполнились бы все ее мечты. Да, она специально забеременела от меня. Да, она изменяла мне. Но если бы я был честен с ней с самого начала, это все не зашло бы так далеко. «Виноват всегда мужчина», – сказал мне тогда отец, и я видел неприкрытое разочарование в его взгляде. Я молча кивнул, принимая все его обвинения. Ему даже не надо было произносить все это вслух. Я все знал и без него.
