Не станем описывать этот адский, спиральный, с выключенным мотором свищущий спуск, опишем последние триста метров, на которых Кандель опять запустил мотор. Бро, сказал Кандель, что делать, мне каждый раз страшно, а с тобой как-то веселей. Давай всегда тебя буду брать? Слуга покорный, сказал Бровман, но ему полегчало. Кандель умел найти спасительные слова. Одно надо было запомнить: не так важно, как мы жили, важно, с какой высоты падали.
4
После полета в Америку Кандель изменился больше, чем Волчак.
Волчак прилетел государственным человеком, скорее интересующимся собой и своим значением, нежели полетами. Кандель – как будто заскучал. Похоже, он увидел в Америке нечто совершенно обессмыслившее всю его аристократическую летную легкость; и хотя слетал он в некотором смысле успешнее Волчака, потому что именно его маршрут мог теперь стать основой регулярного воздушного сообщения, ему словно не в радость было открытие этого маршрута, и говорил он о нем неохотно. Впрочем, Бровман думал, что Кандель перенапрягся, а это пройдет.
Особенно неприятно было то, что Кандель начал злиться на расспросы, – раньше, казалось, они доставляли ему удовольствие. Небось когда Бровман писал брошюру, трепались часами. Теперь он отмахивался: «Просто я в какой-то момент сильно вымотался – и принял правильное решение. Когда на руках от штурвала уже мозоли, не до лишних действий – просто делаешь что надо».
Этот полет был совершенно в духе Канделя – не первый, словно деловой, для общей пользы и личного удовольствия, а между тем опять рекордный: восемь тысяч км, кратчайшее расстояние, сравнить с волчаковскими девятью сто, двадцать три часа вместо шестидесяти четырех! Правда и то, что ЦКБ-30 был двухмоторный, набирал до четырехсот пятидесяти километров в час, но Кандель шел почти всю дорогу на высоте шесть тысяч, не пряник! Штурман Гордиенко, который был далеко не такой лось, крайне тяжело перенес эти сутки. Кандель надиктовал из Нью-Йорка статью – в своей веселой, будничной, приятельской манере, без всякого героизма: масло потекло из автопилота – «пусть течет, машине легче будет», автопилот отказал – «я не особенно огорчился», главная проблема – захотелось покушать, а яблочко промерзло. Тут, конечно, его фирменное «становится скучно». Вопрос с пищей в больших полетах проработан у нас недостаточно. Когда школьник читал интервью или заметки Волчака (Бровман, конечно, их переписывал, но всегда в духе автора, и автор поощрительно кивал), у него возникало правильное чувство, что полеты сопряжены с величайшим риском и трудом; когда же читал статьи Канделаки – ложное впечатление, что это совершенно плевое, чрезвычайно веселое дело. При посадке получил удар надувной лодкой по затылку и штурвалом в грудь – ну смешно же! В действительности при жесткой посадке правый двигатель сорвало с моторамы, а Кандель сломал два ребра; но он в юности ломал эти ребра ежегодно, не всегда замечая. Сели на болотистой местности в Канаде (горючего хватало, однако Нью-Йорк был в грозе), так что Кандель спустил на темно-бурую, заварного цвета воду надувную лодку – зачем-то везли же! – и в ней заснул, за это время покрылся инеем; пришли местные жители, принесли еды, он показал жестами, что есть не хочет, хочет спать, и, покрытый инеем, перевернулся на другой бок, в каком положении и проспал еще три часа. Веселье! Но Бровман не пытался Канделя исправлять – у читателя сложился такой образ Канделя и его друга Гордиенко, они как бы друг друга дополняли: Кандель был веселый и безбашенный грек, Гордиенко – основательный и задумчивый хохол, вполне кинематографическая пара, хоть сценарий пиши. Бровман и полез к Канделю с этой идеей. Но идея была ложная: Канделю не понравилось, что в статье о перелете Гордиенко был назван его другом, идеальным напарником. Другом был Брединский, погибший при поисках «Родины». Это особая была история, и после нее-то Кандель и начал впервые меняться, но Бровман тогда не заметил, а задним числом догадался.
С Брединским Кандель слетал без посадки в Спасск-Дальний, проложив тем самым путь для женского рекордного перелета экипажа Грибовой. Кандель при расследовании настаивал: машина была не доведена, если б не обледенение, да не ошибки Грибовой, да не прыжок Степановой, не было бы и поисков, и всей последующей ерунды. Но Грибова хотела лететь, ей рекорд был нужен, она хотела, видите ли, перекрыть французский рекорд! И Кандель не мог ей простить Брединского, который погиб за «Родину», за эту самую «Родину», и так по-дурацки! С этим штурманом они сошлись удивительно, хотя это была совсем не кинематографическая пара. Брединский был волжский моряк, санитар, книжник, тихий человек, ничего не выказывавший, все внутри, но бессловесное их взаимопонимание было изумительно. После посадки в тайге женский экипаж искали изо всех сил, и как было не искать – первый женский перелет, мы всем показали! Мало того что они чуть не угробили самолет, говорил Кандель, но еще и без всякой необходимости, на чистой истерике выкинули Степанову – и сами потом гордились, что штурманская кабина у них не помялась; не героинь им было давать, а выпороть публично. Это было не по-канделевски, но за Брединского он обиделся всерьез.
О Брединском вне профессионального круга говорить было не положено, его гибель попросту скрыли; были некрологи в «Дальневосточном комсомольце» и еще какой-то местной печати – и все, будто не было такого героя. А герой был, за ними с Канделем числились три рекорда, его портреты в пионерских дворцах висели! Ни единого слова не было сказано о нем в записках Грибовой, а Степанова, складывалось впечатление, вообще ничего не знала; положим, от нее скрыли, но какой бестактностью, тупостью какой душевной надо обладать, чтобы ни словом не обмолвиться о Брединском в рассказе о тамошнем веселье, как они картошку пекли под самолетом! Степановой Кандель как-то простил, она погибла, в конце концов, тоже глупо, но хоть по любви. Остальные не имели права замалчивать Шуру. Шурина жена прилетела в Комсомольск за урной и захоронила на семейном участке, а лежать ему следовало в Кремлевской стене! И что вовсе было непростительно, – Ворошилов в приказе написал, что Брединский вылетел самовольно, «с целью присвоить себе подвиг обнаружения самолета». Куда, как он вылетел бы самовольно, когда Москва день и ночь изводила телеграммами – предъявите нам наших героинь! Ведь это было государственное дело, международный престиж, вопрос чести! Петров из Испании сорвался Степанову искать – и конечно, именно он и нашел, так и надо было дать искать ему! Брединский якобы виноват в катастрофе – вы одурели? Брединский не пилот! Брединский был штурман, и золотой штурман; я давал ему штурвал строго на десять, максимум двенадцать минут, но в принципе это было совершенно не его дело! Штурману в иных обстоятельствах положено рулить; но называть это нормой вы не можете, навязывать в качестве повседневной практики не смеете! Кандель долго все это носил в себе, разбушевался – впервые при Бровмане – только тогда, когда Бровман стал нахваливать Гордиенко. Гордиенко – честный, славный парень, нормальный парень, но сравнивать с ним Шурку… это надо вообще ничего не понимать, это как шарманку с Гилельсом, твою-то мать! Шурка не вел этот самолет, вел его Лесников, человек малоопытный; Брединскому вообще не следовало туда лететь, и я бы не пустил, но я был в Свердловске с этим выездом к чертовым пионерам. Знал бы я, что так обернется, сам бы их искал, но что ж всех было бросать на розыски? И поскольку вел этот «Дуглас» неопытный летчик и он снизился ниже всякого предела, сбрасывая им вымпел, а тут же прилетел ТБ-3 с десантниками, пятнадцать человек, и «Дуглас» стал им показывать, куда прыгать, – Лесников не сманеврировал, или прозевал, или что он там напортачил, но они столкнулись. Ты же понимаешь, Бровман? Если «Дуглас» пристраивается к тяжелому бомберу на малой высоте – это гарантированное столкновение. Он зашел ему в хвост и врезался в правую консоль, «Дуглас» в штопор, бомбер перевернулся, и как еще они не спалили лес? Из бомбера успели прыгнуть четыре человека, а из «Дугласа» – никто, они никак не успели бы прыгнуть. И про Шурку пишут, что он искал подвигов! Шурка запрещал про родителей своих писать, он вообще вашего брата не жаловал, а тут он жаждал подвигов! И этот несчастный комдив Сорокин, который, уж конечно, не от жажды славы туда полетел! Если комдив лично летит с десантом, то это не от лучшей жизни, тем более ты должен знать, что там творится на Дальнем Востоке после товарища Блюхера, большого, говорят, затейника… И Шурку после этого как языком слизало, только выходит приказ по летному и техсоставу: Брединский не проявил внимания, не заставил пилота соблюдать технику безопасности… Черта ли штурман должен командовать пилотом! Сделай мне милость, Бровман, не пиши про Гордиенко, и уж подавно не пиши сценариев, в последний раз прошу.
