2
Канделю человеческое не было чуждо, нет. Он любил жену, у него была, наверное, лучшая семья из всех, какие знал Бровман в летной среде. Варя была совершенная рыбачка – непостижимо, где он взял такую женщину, а между тем он вывез ее не из Геленджика, а из Москвы, приметил на подмосковной даче и женился, украл буквально из-под венца. Как было? Поехали к друзьям, друзья у Канделя были не только из летной среды; его неподдельно интересовали всякие экзотические люди, но не игроки или лошадники, к которым влекло Волчака, а люди странных профессий, заумные физики, умевшие понятно объяснять непредставимые вещи вроде пятого измерения (как выпьет – понимает, признавался Кандель, а протрезвеет – забывает). Поехали на дачу к одному тощему, густо-волосатому, совершенно невменяемому физику – Бровман потом встречался с ним на застольях. И в гамаке на соседнем участке Кандель увидел девушку, в которую влюбился. Поймите правильно, товарищи, Кандель всегда пользовался успехом у женщин. У него была рельефная мускулатура, но не мускулатура приносит нам успех. А как-то он так умел смотреть, что сразу становилось ясно: данная женщина ему интересна, он хочет с ней говорить, находит смысл в ее словах. Не на всех, конечно, он так смотрел, и даже не на многих, но Бровман всерьез полагал, что журналист из Канделя вышел бы блестящий: слушал он как никто, только забывал почти сразу. Это уж не по-журналистски.
И вот за дачным забором на соседнем участке увидел девушку в гамаке, которая, по его описанию, лежала в этом гамаке так увлеченно, так сосредоточенно, так всю себя вкладывала в это занятие, что хотелось немедленно – нет, не лечь с нею в гамак, а просто лечь, пусть отдельно. Понятно было, что вся она полна отдыхом и ленью, что ей лень даже следить за муравьем, который полз рядом по одуванчику. Делом секунды было бы для Канделя перемахнуть через забор, это было бы эффектно, но такая девушка посмотрела бы со скукой и спросила что-нибудь вроде: а на руках вы умеете? Она предавалась отдыху – не спала, ибо сон отвлекает, – именно отдыхала всем телом, и ей совершенно не нужен был прыжок незнакомца через забор. И Кандель стоял у забора и так же сосредоточенно, как она отдыхала, на нее смотрел, и это была самая правильная тактика, потому что бессознательная. Он стоял и любовался, вбирая и этот летний день с его шмелями, люпинами, запахом сохнущего сена, и девушку, такую легкую и такую тяжелую, такую крепкую. Ей было на взгляд лет восемнадцать. Она его словно совсем не замечала, но потом вдруг легко встала с гамака, потянулась, оказалась довольно рослой и подошла к забору. Некоторое время они смотрели друг на друга молча. «Ну?» – спросила девушка Канделя и опять замолчала. Он смотрел вопросительно. «А через забор можете?» – спросила она. Запросто, сказал Кандель и фактически перепрыгнул. Здорово, сказала девушка и тоже перепрыгнула. И опять они стояли по разные стороны рыжего дачного штакетника. Ну что, пойдемте на реку, сказала она…
Он не рассказывал про дальнейшее, сказал только Бровману: встретил я девушку и пропал, либо она будет моя, либо будет моя, второго не дано. Всю осень он по ней вздыхал, потому что девушка, как пояснил Кандель, была зимняя. Что это значит – объяснить не мог. «Снегурочка? – издевательски спрашивал Бровман. – Снежная баба?» «Идиот», – беззлобно говорил Кандель. Они выпивали в клубе художников, там в эту осень подавали новинку – сырное фондю, плавили сыр с вином в особой миске на спиртовке, и туда окунался сухарь. Представь, говорил Кандель, сам человек сугубо летний и приморский, – представь, какая-нибудь окраина, дома купеческие, улицы темно-синие такие, росчерками. И валит снег крупный. И среди этого снега ты ходишь, непонятно как сюда попав. Приехал на трамвае, ехал до последней остановки и сошел. Что-то тебя поманило. Проснулся с утра в воскресенье и решил: поеду на трамвае до последней остановки, так надо… Вот ты вышел и пошел, и черт его знает зачем. И снег валит. И ты идешь – а тут девушка навстречу, в шапке пушистой. Или как вариант вязаной. Но видно, что волосы желтые, скорей даже золотые. И как-то так она на тебя смотрит… А? Как будто она и есть хозяйка этих мест, всей окраины, всех домов, и вот она дождалась, что ты попал в ее места, и смотрит с таким вызовом и в то же время с удовольствием: вот, ехал, ехал и приехал, теперь заходи. Бровман тогда посмеялся, а ведь действительно, ощущение, которое вызывала Варя, никак иначе было не рассказать: именно зима, и купеческие дома, и именно росчерками, и граница города и пригорода, и трамвай, и сумерки, и непонятная девушка вдруг.
Кандель показал ее только перед самой свадьбой, и первое, что подумал Бровман: нет, мне бы такую не потянуть. Девушку Гриневицкого он легко мог представить своей, еще она и в зависимость бы от него впала. Жены героев никогда Бровмана не привлекали, не только потому, что он и в страшном сне не наставил бы рога герою, а потому, что ни одна из них ничего в нем не задевала. А в такую, как Варя, можно бы и влюбиться, только он отскочил бы почти сразу, ходило в их среде эдакое словечко – отскок. Выглядела она ленивой, был такой тип девушек в это время, – и это не то, что они вялы, малоподвижны, нет, просто делают, что хотят, и только то, что хотят, и никогда никуда не торопятся. И Варя работала инженером, потому что хотела работать именно инженером, и не бросала этой работы, хотя Кандель легко содержал бы ее со всей семьей. Она занималась только тем, чем умела и любила заниматься, но умела многое, и все ее движения были плавны, точны, экономны, как движения здорового, сильного Канделя в воздухе. По Канделю никогда не было видно, что ему трудно, – даже Волчак напрягался, а Кандель никогда; Волчак, видно было, делает все, как надо, а Кандель – все, как хочет. Хочет – летает, хочет – сядет сейчас на шоссе, точно как птица на провод, и пойдет ромашки собирать. Вот Варя была такая и такое было у нее имя, что-то похожее Бровман всегда при этом имени представлял. Он еще подумал: ведь действительно зимняя, а почему? Видимо, глаза: широко расставленные, темно-серые, с коричневыми искрами, пятнами. И смотрела она, как смотрит русская зима: если ты свой, сойдемся, а если чужой, не подходи.
Все у нее получалось красиво: ела и пила красиво, пила много, не пьянела, не тяжелела, только посмеивалась. Кандель сам был не дурак по этой части. И что удивительно – Бровман часто видел друзей с красавицами, друзья всегда выглядели рядом с ними смешновато. Сидит, расправив плечи, глазами на нее показывает – а, какова?! – сам либо пыжится, либо заискивает, и вид у него неестественный, и сразу происходит срыв в одну из двух ужасных схем – либо он ее подомнет, либо она его – под каблук. Этих поединков роковых Бровман не выносил, сам честно жил в производственном романе, какой и считал самым крепким, – он пишет о мужских ремеслах, жена – о женских, швейных, учительских, и хоть имя у него погромче, но и она в своем деле не последняя. У Канделя с Варей было сходство по единственному признаку абсолютной уместности своей на свете и такой же уместности всего, что они делали и говорили. Бровман еще подумал: а ну как они разругаются, что будет? Изменит Кандель, мало ли, или Варя сбегает налево, с кем не бывает; но тут же ясно представил, как это будет. Она ему скажет прямо, глядя с этим своим зимним вызовом: если ты меня можешь простить, то прости, а если нет, то что ж поделать. И никаких выяснений, никаких слез. Бровман не мог бы представить Варю плачущей – разве что оса укусит или, может, с голоду… А если, не дай бог, с Канделем что? Бровман всегда это представлял – герои, как сказал в своей манере Гриневицкий, танцуют со смертью – и понял, что по Варе сначала ничего не будет видно, только двигаться она станет еще медленней, как бы закаменев; а потом просто умрет, без всяких усилий со своей стороны. Все что надо у нее получается само. И еще Бровман подумал, что так же легко она с Канделем в первый раз легла, словно всегда только с ним и ложилась; действительно, подумал Бровман, такое чувство всегда бывает зимой, именно русской зимой, европейская такой не бывает. Русская зима – это чувство, что всегда так было, лето – случайность, весна – оттепель, а на самом деле зима никуда не уходит. Кто это понимает, тому здесь жить неплохо.
