– Сынок, – сказала мать, робевшая перед ним, как положено всякой сельской матери (все односельчане тоже прекрасно знали свои места, роли и подобающие им воспоминания), – а правду говорят, что тебе Сталин должность предлагал?
Откуда ж они все знают, подумал Волчак, ведь при наших с ним разговорах никого больше не было… То ли от него слухи идут, – чего быть, наверное, не может, – то ли морда моя так сияла, то ли просто всем понятно, что должен бы я уже… нет, черт с ним.
– Предлагал, мама, да я отказался, – сказал Волчак виновато. – Я так думаю: если ты летчик, то ты и летай.
11
С этого месяца почти все его время было поглощено предстоящими испытаниями И-180, и в работу над ним он включился с такой яростью, что конструкторы, надо признать, стонали, но от его придирок по крайней мере был толк.
Волчак говорил о нем: прекрасный самолет. На нем стоял советский запорожский двигатель М-88, тысяча сто лошадей, трехлопастный винт, открытая кабина с кислородным оборудованием, корпус легкий, березового шпона, две с половиной тонны, из которых восемьсот кило весил двигатель. Самолет легко забирался на семь тысяч, давал практически шестьсот км в час, размах десять метров – красивая, устойчивая и быстрая машина, результат долгой работы, прерывавшейся разными обстоятельствами, в том числе арестами, борьбой с антоновщиной, возвращением Антонова и прочей чехардой. Карпов сам успел побывать во врагах и потом в героях труда, с Волчаком отношения у него были трудные, но конкретно эта машина Волчаку нравилась. Нравилась скоростью, удобством в управлении, изяществом профиля – была в ней грация и одновременно внушительность, и Волчак вкладывал в ее разработку все свои богатырские силы, и на 156-м авиазаводе даже заподозрили недоброе. А как было не заподозрить, если Волчак сам гнал с испытаниями, требовал закончить их к концу года? Возражать ему не осмеливались, он был теперь государственный человек, но в этом стремлении непременно летать, даже если конструкторы хором говорили о неготовности самолета, было нечто самоубийственное. Словно Волчак не знал, куда себя девать, и решил вот так ужасно собой распорядиться: если уж не задается основная карьера, не доставайся ж я никому, как говорилось в недавнем фильме. Он как будто пытался опровергнуть слухи – мол, Волчак стал беречься, заважничал, задепутатствовал, но и слухов-то особых не было. И когда, скажите, аврал ставили в вину? Новый истребитель нужен армии, в Испании мы показали себя не очень-то, хотя к летчикам вопросов не было, не очень хорошо все было у военных советников, это да, и говорили даже, что Петров многовато трепался о своем теодоровском прошлом… В общем, стало нервно, и потому на первые испытания машина отправилась явно впопыхах.
Первое же наземное испытание привело к сбою, и, если бы Волчак обладал прежней чуткостью, он бы это предзнаменование понял. Он предполагал погонять мотор на земле, и тут М-88 заглох – случай исключительный. Было воскресенье, работали все сверхурочно, и потом именно это обстоятельство – сверхурочные испытания – послужило поводом для самых опасных версий: Волчаку, мол, кто-то готовил ловушку, поторапливая с испытаниями. Но в том и была закавыка – он сам и поторапливал! У немцев мессеры, у нас что? Карпов тогда сказал: ничего серьезного, обломался трос управления заслонки карбюратора. «И только?» – переспросил Волчак. Да, и только, что ж такого. Ну, устраняйте, сказал Волчак вяло, потому что не поверил.
Классный получался истребитель, многих успел истребить еще до того, как его собрали. В Первом главном управлении Наркомата оборонной промышленности шла чистка, искали врагов, тормозящих выпуск нового истребителя; начальник Главного управления Б. подгонял и давил, начальника летно-испытательной станции П. поносили с двух сторон: Волчак орал, что П. саботажник, а Карпов – что допускает до испытаний неготовую машину. После поломки карбюратора Карпов потребовал испытания свернуть – его отстранили. Просто Б. сказал: Карпова отстранить. Но не пустить конструктора на аэродром Б. не мог, и Карпов все равно приехал; а Б. не приехал, и многие потом гадали – почему. Короче, все на всех орали, все на всех стучали, все топали ногами, и громче всех неистовствовал Волчак – в такой атмосфере готовился И-180. И зря потом врали, что новый нарком внутренних дел лично послал три машины перегородить Волчаку взлет. Если б ему перегородили взлетную, Волчак бы взлетел вертикально, сказал Ломаков. Да и с чего бы перегораживать? Ну да, торопился, да, взял в работу самолет с недоделками, вполне для Волчака обычное дело. И когда на первом наземном испытании у него заглох мотор, его это только подстегнуло: Волчаку нужен был либо новый триумф, либо героический уход, который снял бы все двусмысленности. Так он сам это понимал, хотя вслух никому не говорил, да и некому было бы сказать; герою жаловаться некуда.
На следующий день после поломки заслонки карбюратора Волчак зашел к Дубакову, говорил о перелете через Южный полюс, но без прежнего огня. Чего-то они темнят, сказал он. «Опять думаешь, что Карпов враг?» – переспросил Дубаков. Нет, не думаю, там хуже. Какой-то у меня другой враг. Никогда так не было, чтобы у меня машина глохла. И от слов про другого врага, запомнил Дубаков, у него прошел мороз вдоль хребта.
А на следующий день мороз пришел и в Москве без снега казался еще жестче. В десять утра Волчак поехал на Центральный аэродром имени Фрунзе, на любезную Ходынку, лично просмотрел акт устранения неисправности мотора, потом акт готовности самолета – и насторожился: лететь ему предлагалось с выпущенным шасси. Это никогда не препятствовало полету, но говорило об одном: самолет не готов; а впрочем, мало ли он летал на неготовых самолетах? Скажут – перестраховывается, стал не тот; и Волчак все подписал.
Переодеваясь в летное, он задумался и сунул руку в карман пальто: лимон! Оля любит лимоны, Волчак взял ей один в буфете писательского клуба, когда за два дня до вылета сидел там с будущим биографом, Ложкиным, пытался отмотаться от книжки, не хотелось расспросов: зачем писать книжку сейчас, пока он жив? Пока жизнь не закончена, смысл ее не ясен. Хотя иногда и потом не виден: вот Петров, классный был летчик, и что, какой смысл? Может, по сыну его понятно будет… Подсознательно Волчак боялся расспросов, вылезло бы что-то, чего он не хотел знать. Вообще, ничто еще не определилось. Увидел на стойке лимоны, взял для Оли. С утра не до того было, торопился. Ничего, вечером отдаст… И сам не понимал, с чего у него такой мандраж.
Поначалу разогнался и резко встал, проверяя тормоза: тормоза были исправны. Волчак взлетел и увидел, что на ДБ-3 разгоняется Кандель: он уже слетал на ДБ к Тихому океану и теперь выжимал из него все соки, в разных режимах готовясь к весеннему перелету в Америку. Когда Кандель забрался на шестьсот, Волчак подлетел к нему, помахал крыльями и поднял большой палец. Я летчик, я и летаю. И Кандель понял и поднял палец в ответ. Тут, в воздухе, Волчак был первый, тут ему не надо было никого оттеснять, тут все было по-честному. Герой героя поймет.
Первый круг был удачен, на втором Волчак заметил, что упала температура масла и мотор стал работать рывками; началась тряска, и Волчак почувствовал, что сейчас мотор заглохнет. Волчак не паниковал: ситуация была штатная, мало ли он глох в воздухе! Можно было планировать, но – тут Волчак понял, что дело нешуточное, – он удалился от аэродрома, можно было не дотянуть. Хорошо, не дотянем, сядем так, на острове Удд хуже было, но здесь был не остров Удд, практически необитаемый, а слишком обитаемая, застроенная бараками окраина Москвы, мелькали какие-то дети… Еще не хватало, чтобы герой, спасая свою жизнь, убил детей. Волчак все еще не верил, что ситуация серьезная и даже, может быть, безвыходная, но он знал, что выход есть всегда, просто его не видно. Можно было еще попытаться форсировать мотор, Волчак резко нарастил обороты, услышал хлопок, – двигатель остыл, его не запустить. Черт с ним, надо было садиться, без вариантов. Жизнь была внизу и вокруг, та самая жизнь, из которой он все пытался вырваться, а она не отпускала. Прямо впереди был жилой барак, – Волчак увел машину влево, где был необитаемый и спасительный сарай. Сарай мог самортизировать, в сараях всегда хранится всякая дрянь, выбросить жалко, вдруг сгодится: всякие тряпки, сломанные вещи, чехлы от давно утраченных предметов – их хранят, потому что всего мало, ничего нет, бедные люди, другим взяться неоткуда… И Волчак направил машину в сарай, как когда-то под Троицкий мост, но – вот его рок! – не увидел проводов, зацепился за провода, как тогда в Брянске, и крылом влетел в столб. И это было ничего, все это было ничего – его выбросило из самолета и он бы выжил, но в этом сарае стоял штабель арматуры. И в этот штабель арматуры Волчак ударился виском.
