У Волчака оставались в Париже два свободных дня. Один он решил потратить на неспешное знакомство с Caudron-Renault 640, подготовленным для кругосветки. Это была машина сугубо мирная, а потому уязвимая. Кабина пилота была сдвинута назад. Волчак осматривал его подробно и придирчиво. Втайне он опасался, что у французов все получится, но с первого взгляда понял, что ни в какую кругосветку этот «Тифон», как его называли, не полетит. Скоростные рекорды на них ставить можно, а для дальних перелетов слаб казался хвост, но это уж надо смотреть в полете. Это была красивая машина, сооруженная по инициативе Жана Мермоза, человека тремя годами постарше Волчака. Он ничего не читал о Мермозе: хорошо знал биографию Линдберга, слышал о Раймоне Дельмоте и даже был ему представлен, а имя Мермоза – нет, ничего не говорило. Он попросил переводчицу, очень милую, совсем советскую девочку, хотя с настоящим французским шиком, подвести его к Мермозу или, лучше, Мермоза к нему, как получится. Девочка была хотя эмигрантская, но, намекнули ему, из семьи, работавшей на нас; она помогала на писательском конгрессе, отец ее хорошо себя зарекомендовал, раскаялся еще в двадцатые, в общем, она и сама думала вернуться, но были трудности. Волчаку переводчица нравилась исполнительностью, делала она все весело, и совсем не было в ней этой шершавости, ершистости, которыми так гордились комсомолочки; какая-то она была добрая, а он такие вещи ценил, потому что самому ему этого не хватало. Звали Аля. Ни про какие вольности с ней он не думал, ни-ни, не для этого она, но если бы приехала в Союз, это было бы хорошо. Нечего ей тут делать, не все ж на выставках переводить.
Мермоз ему понравился – повыше ростом, пожиже в кости, но мужик крепкий, и Волчак с первого взгляда благодаря чутью, которое в воздушных делах ему не изменяло, опознал в нем пилота, малого с риском и удачей, хотя, судя по шрамам, несколько раз бившегося сильно. Он собирался лететь в кругосветку будущей весной, если добудет средств. У нас с этим было проще. Мермоз пригласил Волчака пройтись до ближайшего кафе, знал он тут одно, где подавали прекрасные коктейли, – Волчак сказал, что пить не будет, должен беречь форму, но с удовольствием посмотрит, как это получается у других. Аля щебетала, изо всех сил налаживая между ними связи, задавая общие вопросы, и очень искренне, – ей, видно, действительно было интересно, что пьют в полете, и хочется ли есть, и почему собачья шерсть теплее медвежьей.
– А что вас заставляет, – спросила она в кафе, и опять у обоих, – ставить рекорды? Понятно, когда спортсмен. Он обычно ничем не рискует, максимум травма. Но почему на самолете?
Мермоз, который был даже слишком галантен и обращался к ней, словно к дитю неразумному, пояснил, что им движет жажда первенства, вполне естественное тщеславие, что мужчины всегда стремились таким образом заявить о себе, что раньше это были рыцари, а потом тореадоры, – он даже напел из арии Эскамильо: «Et songe bien, oui, songe en combattant qu’un œil noir te regarde, et que l’amour t’attend, Torе́ador, l’amour, l’amour t’attend!» Говорил он, как если бы давал интервью газетчикам.
– А меня, – сказал Волчак несколько агрессивней, чем хотел бы, – личная слава меньше занимает, меня занимает моя страна и ее первенство, ее слава. Нельзя сказать, чтобы меня вовсе уж не радовало, когда на улицах здесь узнают, и вообще, дурак только не любит славу. Но все, что надо мне лично, у меня уже есть.
Мермоз покивал, давая понять, что условности соблюдены.
– Меня, – сказала Аля, искренне волнуясь, – занимает не совсем это. Я имела в виду, испытываете ли вы особенные ощущения, когда достигаете такой, знаете, небывалой скорости или когда поднимаетесь на особую высоту. Я читала Экзюпери, «Южный почтовый» и «Ночной полет», он пишет, что совсем другие чувства…
– Экзюпери? – переспросил Мермоз. – Я летал с ним, сперва в почтовых рейсах, потом в Бразилии… Он неплохо пишет. Но писатель он лучше, чем летчик… У Экзюпери, когда он летает, черт-те что в голове.
– Он у нас был, – сказал Волчак, – на самолете-гиганте летал, на «Горьком». Не управлял, в гостях был. Но так, по отзывам, он понимает… Просто, Аля, там, когда летишь, – там про особое чувство не думаешь. Ну, думаешь иногда, что очень большая страна. Как океан и даже больше. Но вообще, все больше за приборами следишь…
– Все это, – сказал Мермоз, – для посредственных летчиков. Вся эта лирика.
Волчак одобрительно кивнул.
– Раньше, – продолжил Мермоз, – думали, что для человека скорость в семьдесят километров смертельна. Что кровь закипит. Ну не дураки? Потом – что двести километров человек уже не выдержит. А сейчас есть самолеты, делающие шестьсот, и это не предел. Я знаю, мне говорил конструктор еще в двадцатые, что и тысяча километров в час не предел, хотя это близко к скорости звука, а быстрее собственного звука самолет вряд ли может лететь… Или по крайней мере, мы не знаем, что там будет с мозгами, возможно, они и вскипят. Но человек, подсказывает мне мой опыт, чрезвычайно выносливая машина.
– Просто, видите ли, у нас был друг дома, – простодушно поясняла Аля. – Он часто приходил к моей матери, учился у нее писать стихи. Он погиб в метро, под поездом, глупо. А ходил всегда в горы, в Альпы, и говорил, что на большой высоте все другое. Там эйфория.
– Это может быть просто от недостатка кислорода, – прозаически заметил Волчак, – или от белизны. Но в самолете же маска. Задохнуться не дают. Нет, альпинисту не надо столько всего контролировать. Мы себя там держим – знаешь как? Там не до этого всего.
– Человек на большой высоте, – сказал Мермоз философически, выпив стопку зеленой какой-то дряни, – может возгордиться. Это да, это возможно. Тут самое главное – не начать мечтать, что ты уже все, что ты уже выше всех…
– Но чтоб нам не возгордиться, о себе не возмечтать, поспешим оговориться, – добавила Аля, не удержавшись.
– Ну, у нас не очень-то позволят нос задрать. Мы все-таки в коллективе, – сказал Волчак. – Я не сам по себе взлетел, я всегда помню, кто меня поднял.
– Если вы имеете в виду конструкторов, – сказал Мермоз, который ничего толком не понял, – то здесь у меня как раз претензии. Наши самолеты пока хуже наших летчиков. Мне не нужны от самолета ни сверхвысокие скорости, ни благородство форм, ни даже полная автоматизация управления. Мне нужно одно: надежность. Это единственное требование к самолету, а наши конструкторы не желают этого понимать. Ваши машины производят впечатление много большей надежности. Вы привезли интересные образцы, вообще, выставка показала, что главным направлением всего поиска в мире стала авиация. Мы заняты делом первоочередным. И если я знаю, допустим, что у вас многого еще не хватает, в смысле вещей или еды, то вы правильно делаете, что вкладываетесь в самолеты. Тот, у кого сейчас хорошие самолеты, тот будет получать впоследствии и еду, и все.
Волчак кивнул.
– Я не про конструкторов, – произнес он. – Я понимаю, что летаю от имени народа. Это вот действительно интересное чувство – когда тебя словно держит в воздухе весь народ.
Аля перевела «дыхание всего народа», так было поэтичнее.
