Через полчаса Синяков, начальник связи, лично принял внезапную радиограмму Смирнова «Скорость 450, высота 3200 нарастает». Какого черта, проскрежетал Плотников, это невозможные цифры, я могу допустить в разреженном воздухе триста тридцать, но выше этого разогнаться немыслимо технически. Тут подошел непонятный полковник, очень тихий, и так же тихо попросил Плотникова вести себя очень тихо. Такие люди всегда обладают особенной убедительностью. Четыреста пятьдесят, догадался Бровман, вполне могло быть и не скоростью, а, допустим, квадратом посадки. Дальше странные радиограммы посыпались градом и так же внезапно прервались, последняя пришла в 15:30 – «980, 4500, материк 2 рассвет внезапных ливней, но это вечное губительное неверие».
Да, конечно, почти с облегчением понял Бровман, экипаж сошел с ума. Но профессиональные навыки умирают последними, и они, конечно, приземлятся, топлива хватит. Остальные переглядывались, пожимали плечами и вели себя, в соответствии с указаниями полковника, очень тихо. Полковник, впрочем, собрал все радиограммы и уехал, по всей вероятности, докладывать в какое-то очень важное и страшно тихое место. Сигурд бормотал: «Разве что Арктида?!» – и сам себе усмехался. Но тут, словно странный тихий полковник только и заставлял эфир молчать, сообщения пошли потоком, Бровман отродясь не присутствовал ни при чем подобном. Как пояснил ему впоследствии начсвязи, оказавшийся на удивление открытым человеком, явление это было широко известно с шестнадцатого года и получило название торнадо, поскольку открыл его американец Рейнардс в Техасе как раз после известного урагана, словно катком раскатавшего Хантсвилл. На другой день, когда радиолюбитель переговаривался с товарищами, кто в городе уцелел и что порушено, образовалась лавина загадочных, а иногда и вовсе бессмысленных сообщений. Кто-то умолял о помощи, но перечислял приметы совершенно иных местностей; кто-то признавался в любви, другие передавали непонятные наборы цифр, среди которых встречались подлинно безумные восклицания вроде «Экие свиньи эти саксонцы!» – словом, эфир сошел с ума. Объяснение, которое предложил Рейнардс, – будто где-то в недрах эфира затерялись старые сообщения и вот торнадо их вытряхнул, словно труху из карманов, – признали неосновательным. Вообще же, признался начсвязи, в эпоху юношеского увлечения передатчиками он все время ловил непонятные сигналы, чаще жалобы и стенания, словно чьи-то одинокие души после смерти жаловались ему: «Здесь очень холодно», «Никто никогда не поймет», «Немедленно спасите предположительно квадрат 36–36», хотя нигде в округе не было такого квадрата… При сильных погодных турбулентностях эфир в самом деле выдает такое, словно приоткрывается ад, причем обитатели этого ада не знают друг о друге. Такое торнадо разразилось сейчас над северо-востоком Московской области, и если Гриневицкий в самом деле продолжал радировать что-то, его сообщения в этом хаосе терялись. Вдруг поймали: «Хотите ли вы знать нет вы не хотите знать», после чего, словно в обиде на их нелюбопытство, эфир замолчал, будто никакого эфира не существует, а только одно электромагнитное поле. «Словно приоткрылось окно», – пояснял начсвязи растерянно. Предположительно Гриневицкий передал только «Вижу лиственные леса на горизонте» – что означало, будто его занесло в тайгу, – но больше от него никто ничего не слышал, если не считать совершенно уже бредовой радиограммы «3600 1230 отказываемся верить своему счастью», принятой метеорологом и радиолюбителем на Аляске в семь часов московского времени.
С утра Бровман дал в номер краткое сообщение об экипаже, пропавшем без вести, и о начале поисков. Шли они странно: ближе всех к предполагаемому месту аварии, если Грин действительно прошел полюс, был самолет «Авиа Арктика» на острове Рудольфа, но ему-то и не разрешили искать – под предлогом боевого дежурства по обеспечению папанинского дрейфа; что могло угрожать Папанину и почему надо было терять драгоценные минуты, никто не спросил, а следовало бы. Вылетели два американца и канадец – глухо. Эскимосы будто бы слышали низкий вой в облаках, но добиться от них подробностей оказалось невозможно: вой, как от летающей лодки, пояснили они с первобытной простотой.
Через неделю безрезультатных поисков к Бровману пришла посетительница – девушка редкой прелести и очень иностранного вида, назвавшаяся невестой Гриневицкого.
– Вы меня простите, – сказала она, страшно нервничая, – но, по-моему, их никто не ищет. Я всегда чувствую, как он, и я знаю, что он жив, но ужасные условия. Я хочу просто, чтобы вы сказали: махнули на него рукой или нет.
Бровман как мог объяснил, что у нас не Америка и никто своих бросать не будет, пока есть надежда, а именно Надеждой ее и звали. Кажется, все его слова текли мимо ее слуха, но, глядя в ее жадные ждущие глаза, так и молившие об утешении или чуде, Бровман лишний раз Гриневицкого зауважал. Он ничего не знал о его невесте, на кремлевских застольях Грин после бегства жены появлялся один. Но вот была такая Надежда, студентка, с тонким лицом, серо-синими глазами. Она ничем не походила на летчицких жен, тоже, кстати, очень разных, но одинаково хорошеньких. Всех их можно было представить на картине Ампелонова «Жена летчика». Эта не была похожа ни на жену, ни вообще на модель Ампелонова. Такие откуда-то еще брались, но потом бесследно исчезали. Может быть, их увозили с собой западные дипломаты. И грех признаться – на миг Бровман порадовался, что Грин не вернется (это было уже понятно). Не то чтобы он хоть на миг допустил, что эта девушка будет с ним, но он порадовался, что она не будет чужой. Пусть будет ничья.
Он, однако, один раз позвал ее в «Известия» выпить кофе. Это был вариант компромиссный, к которому Бровман прибегал, не желая испугать девушку серьезностью намерений: вроде бы на службе и все же в буфете. Буфет «Известий» был хорош, гости в нем любили посидеть, буфет как бы делал Бровмана еще большим американцем – в каждой американской редакции, он знал, был бар. У нас, конечно, все бы запили, у нас ничего не бывает вполовину. В этом баре Бровман чувствовал себя надежней, чем в любом московском кафе, здесь он был в своей вотчине. Очень быстро ему стало не о чем говорить с этой Надей. Он мог бы, как в молодости, рассказывать о себе и слушать о ней, но сейчас было не время рассказывать о себе. Вообще вся любовь, все, что при этом делают, – включая и постель – изменилось. Все были теперь деловитые люди со сверхзадачами, все сходились быстро и так же деловито. Надя была без сверхзадачи, такой задачей, видимо, был у нее Гриневицкий, и ему только такая и была нужна – способная жить им. Бровман мимолетно подумал, что это все отошло, и сам он отошел, каким был когда-то. Он, прежний, мог бы увлечься Надей, а теперь ей предстояло, вероятно, засохнуть в одиночестве или выйти замуж за инженера. Человек теперь был либо герой или летописец при героях, либо инженер. И Надя очень быстро поняла, что Бровману скучно, и потом он увидел ее всего единожды, при совсем других обстоятельствах; почему-то так и почувствовал, что этот раз – предпоследний.
Между тем невеста Грина была права – искали действительно кое-как. Как-то молча и солидарно было решено, что ничего не выплывает и никто не спасся. Возникла вдруг версия нижегородского географа Бельского, что в силу гигантской магнитной аномалии в Якутии приборы солгали, маршрут нарушился и самолет мог упасть в озеро Боух-Нельде, что означает «Семь мертвых». Как раз и упали всемером, да еще в тех местах аномалия, и выходило, что искать надо там. Бельский снарядил следующей весной экспедицию, пошел с опытными туристами и утверждал, что один якут видел труп в летной форме, а другой – обломок приборной доски, но якут отказался выезжать из стойбища, а вызвать дополнительные силы для поисков Бельский не мог. Примечательно, что никто больше не видел самого якута, а год спустя не нашли уже и Бельского. Какая-то в самом деле магнитная аномалия пожирала людей бесследно, иногда оставались только странные девушки, а иногда и девушек забирали. Наконец летом нашли рифленый обломок крыла, но всем было ясно, что к Гриневицкому это отношения не имеет: не он ли так гордился гладким крылом своего бомбера? Могло, конечно, подумал тогда Бровман, легко могло при падении ли, при иной катастрофе так смять гладкое крыло, чтобы оно стало рифленым; вот был бы памятник всей судьбе Гриневицкого! Но мысль эту он решительно отогнал.
