И уже тогда Дубакову показалось, что это не барская любовь, нет, что это пристрастие, да, но со знаком минус; что любимец сейчас Волчак, а Грина словно подталкивают к этому самодурскому выбору. Нам лучше знать, что для кого. Как будто на самом верху хотелось, чтобы Гриневицкий именно так подставился. Но эта мысль тогда мелькнула и ушла, а через три месяца вернулась.
Ну он и стал доводить, и в первую очередь лично присутствовал при демонтаже всего военного снаряжения: американцам мы ничего такого показывать не хотим. Он предложил поставить форсированные двигатели АМ-34Ф, тоже микулинские, но существенно обновленные, однако Веневитинов уперся – они не прошли испытания; так вот и обкатаем, просил Дубаков, но тут конструктор имел решающее слово, и остались простые тридцать четвертые. Это было прискорбно, поскольку форсированный АМ развивал тысяча пятьдесят лошадей на заданной высоте порядка трех тысяч, на треть выше предыдущей модификации, но что-то там было с охлаждением, и внедрение тормозилось. Вдобавок к длинноволновой «Онеге» сговорились вмонтировать коротковолновой резервный «Баян», два топливных бака и масляный плюс новые пилотские кресла шоколадной мягчайшей кожи – пусть они там удивятся. Теперь машина весом тридцать четыре тонны (из них шестнадцать горючки) могла пролететь без посадки восемь восемьсот, что при расчетной дальности до Фэрбанкса порядка шести шестисот составляло две тысячи километров на навигационные ошибки. Расчетная скорость была вокруг трехсот. Я выжму триста пятьдесят, говорил Гриневицкий. Не надо ничего выжимать, объясняли ему, но он только морщился.
Вторым пилотом ему назначили молодого Соболева, с которым Гриневицкий никогда не летал; Соболев был исключительно милый малый, из нового поколения летунов, читающих, знавших технику, длинный, несколько застенчивый, уже женатый на такой же длинной, застенчивой и книжной девочке. К Гриневицкому он, как ко всем старшим, относился поначалу почти благоговейно. Гриневицкий этим пользовался и безжалостно его гонял, а иногда хамил.
– Что это за пилот! – говорил он. – Облачности боится. Его приходится пинками загонять в облачность.
– Но, может, без крайней необходимости… – осторожно возражал Бровман.
– Что значит – без необходимости? Там никто не будет спрашивать, просто есть облачность, и надо лететь! Я впервые с таким сталкиваюсь.
– Но над полюсом редко высокая облачность, – продолжал вступаться Бровман. – Там обычно не выше двух, двух с половиной… Вы же свободно можете пройти на четырех…
– Это мне виднее, как я буду проходить. Но если будет облачность, он должен идти в нее!
Странно, но перед Соболевым Бровман защищал как раз Гриневицкого. Не то чтобы Бровман стал к нему пристрастен, просто ему хотелось, чтобы перед вылетом у экипажа все было ладно.
– Что это за командир, – бурчал Соболев. – Он только командует, сам ничего не делает.
– Но так и быть должно. Что, ему все брать на себя? Это большая машина, семь человек экипажа…
– Вот как хочешь, а взлетать я буду сам, – сказал Соболев с неожиданной для него злостью. – Он позер и больше ничего. Барин. Что он вообще такого сделал? У него за семь лет один удачный перелет.
– Ну, не скажи. А врача кто привез на льдину?
– Да сейчас такие вещи школьник сделает. Сел на льдину, скажите. Одно название, что льдина. Тоже – герой… Ляпидевский три раза на льдину садился тогда!
В последний месяц перед полетом Гриневицкий вдруг зачастил в «Известия» – поначалу изобретал повод, потом стал заходить без повода. Бровман сначала не понимал, почему поляк стал откровенничать именно с ним: душевности меж ними никогда не было. Потом догадался: Гриневицкий особым своим чутьем изгоя понимал, что у Бровмана, сколько бы он их ни прятал, те же проблемы. Бровман был явно лучше, умел явно больше, теперь же его теснил молодняк: газета, как и авиация, – жестокое дело. Старость не дает преимуществ. Что заслуги, когда молодые быстрей, ловчей, попросту больше знают, чем мы тогда? Оба они были мастодонты, оба – одиночки. Бровман послушно сидел с Гриневицким в буфете, пил желтый пресноватый компот, выслушивал ругань насчет машины: разумеется, Веневитинов был лучше Антонова, просвещенней и серьезней и не перестраховщик. Но с проклятым маслом все время выходили нелады, словно рок преследовал Гриневицкого: то образовывалась воздушная пробка и датчик показывал утечку масла, хотя было его достаточно, то вдруг начинал врать температурный датчик, – что-то не то было с этим полетом, хоть Бровман и понимал, что подгоняет задним числом, а тогда все было гладко.
– По-хорошему надо лететь до 15 августа, – сказал Гриневицкий, – дальше погоды не будет. Или уж откладывать. И все время крутится этот Квят. Я не хочу его брать.
Квят был правдист, действительно настырный и суетливый, вдобавок с репутацией человека-несчастья. Однажды Волчак обещал взять его из Хабаровска в Москву и взял, думая посмеяться, как Квят в летнем плащике будет чувствовать себя на высотах. Квят будто бы держался и даже пытался улыбаться, но началась облачность, которой никто не предсказывал; на четырех тысячах понадобилась маска, а масок было три, ровно на экипаж. Волчак, ругаясь в мать и в душу, как он умел, вынужден был вернуться, хоть Бровман и шутил потом, что корром больше, корром меньше, особенно таким болтливым. На следующий день Волчак снова взял правдиста и на этот раз довез нормально, Квят страшно загордился и клялся, что теперь добьется перелета через полюс; ему странным образом благоволил Мехлис – видимо, любил подхалимаж.
– Лучше бы меня взяли, – сказал Бровман по возможности равнодушно.
– И лучше бы взял! – соглашался Гриневицкий. – Подождите, может быть, если мне не станут его навязывать… у вас ведь на высоте нет проблем?
– Никаких противопоказаний, – чуть горячее, чем хотелось, рапортовал Бровман.
– Ну, погодите… я это узнаю…
Но ничего не узнал, и у Бровмана мелькнула тогда нехорошая мысль, что оба они не на лучшем счету; что вокруг Гриневицкого ближе к полету стало сгущаться нехорошее поле, подобное тому, что окружало перед последним полетом Порфирьева. То ли не верили в его затею, хотя что нового было в трансарктическом перелете на Фэрбанкс и далее в Нью-Йорк, пусть и на новой машине, – Грин был как-никак почетным членом клуба летчиков Фэрбанкса; то ли стал раздражать гриновский снобизм; то ли на него кто-то сосредоточенно капал наверху – наивно было бы думать, что в среде героев, даже в передовом, лучшем отряде, нет трещин. Герои друг друга недолюбливали, это надо признать, и все вместе недолюбливали Волчака; с особенной ясностью это проступило, когда в «Известия» за неделю до полета без всякого повода зашел Гриневицкий, а у Бровмана сидели Чернышев с Дубаковым. Это же какой кадр, восхитился Бровман, это надо ловить! Пойдемте к Темину, он у себя, проявляет встречу Цугцвангера. Гриневицкий поморщился, Бровман настоял – и думал потом, что не надо было настаивать: вдруг в последнюю предполетную неделю пилот огорчился перед стартом, любая мелочь играет, ищи теперь виноватого! Дубаков тоже согласился без энтузиазма. В конце концов, после того совместного полета в тридцать четвертом году много было более рискованных маршрутов, и в полете, говорили, не было у них большого взаимопонимания, а дальше их и вовсе разбросало. Чернышев стал правой рукой Волчака, пошел в гору, в Кремле за него пили, его жена взяла девочку из Испании, в общем, он часто был на первых полосах; а Грин – ну что Грин, он всегда был не по-товарищески высокомерен… Если ты товарищеский парень, говорил Чернышев с характерной своей простоватостью, душа нараспашку, даже веснушки, если товарищеский парень, то многое простительно. Лихачество простительно, удаль. И простят тебе в конце концов даже форс. Но Гриня нет, все-таки не наш. Все-таки кровь… такое дело… И Бровману иногда казалось, что именно из-за крови Гриневицкий не на хорошем счету. Обстановка теперь была такова, что значение приобретали именно такие вещи, на которые обычно социализм не обращал внимания. Но сейчас кругом были враги.
