Ах, будто не знал Ладыгин Арктики! Ледокол попал в десятибалльный шторм в Баренцевом море. Как назло, взошла багровая, прямо-таки вишневая луна, давно такой не было, – и что она предвещала? Предвещала она, как выяснилось, стремительный захват Польши. Экипаж с восторгом прослушал чеканную речь Молотова. Правительство Польши объявлено было более не существующим. По всему миру пошли сжатия, и на секунду Ладыгину стало страшно возвращаться в этот штормящий мир, но это была минутная слабость, и прогнал он ее чифирем. Теперь в этом можно признаться: на судне, разумеется, был и коньяк, но Ладыгин ненавидел пьянство тяжелой ненавистью пермского уроженца, навидавшегося пьяных окраин. Чифирь же успокаивал душу, и прибегал Ладыгин к нему нередко. Их дрейф ускорялся, наступала настоящая лихорадка, слишком знакомая всем полярникам, которых несет на юг или снимают с льдины; даже Бровману, не полярнику, передавалось это ужасное беспокойство.
Наконец удалось организовать голосовую связь с ледоколом – за сто тридцать миль донесся голос Папанина. Он долго поздравлял, потом буднично сказал: тут вам наготовили подарков… везем апельсины, мандарины… да… свежие огурцы… помидоры… банан! У Ладыгина полярным сжатием сдавило сердце: значит, опять зимовать, точно. Выгрузят лимоны, помидоры, банан – и до свидания, мы верим в вас, товарищи! Но Папанин дал слово Белоусову, наставнику Ладыгина еще по ледоколу «Красин»: Ладыгин, сказал он, Костя, здоро́во! Мы вас вытащим, товарищи, примем по баночке! Рядом с Ладыгиным послышался хриплый лай – это зарыдал Трофимов, совсем сдавший в последнее время. «Что у вас там?» – спросил сердито Папанин. Это помехи, сказал Ладыгин, не обращайте внимания, – и погрозил Трофимову кулаком.
Огни ледокола стали видны через две недели. Голубой прожектор ощупывал льды вокруг «Седова». Ледокол шел со скоростью две мили в час, взрывая толстенные льдины, грохоча, рыча; сладостная эта музыка была слышна миль за пять. На «Седове» запустили машину, чтобы встретить гостей во всеоружии; было это похоже на одноногого инвалида, пытающегося встать с койки и откозырять при посещении Его Величества. Руль свободно ходил на тридцать градусов влево и пятнадцать – вправо, для следования в кильватере ледокола этого было с лихвой. Сейчас, братки, орал в радиорубке Папанин, сейчас! И надо же было Ладыгину совершить тут ужасную непоправимую ошибку: ему крикнули, что по левому борту медведи. Ладыгин выскочил под ледяной ветер в одном свитере и действительно увидел медведицу с двумя медвежатами, и захотелось ему привезти медвежат в Московский зоопарк, это будет вовсе уж триумф! Следовало, конечно, пожалеть медведицу по случаю спасения «Седова», но Ладыгин совершенно не владел собой, побежал за ружьем, крикнул Курляндцеву, чтоб ловил медвежат, – знал, они обычно не отходят от матери; бах! – уложил с первого выстрела, прямо меж ушей, удачно вышло, да и как было промазать: на «Седове» включили все освещение. Медвежата подошли к медведице и стали ее нюхать. «Лови!» – заорал Ладыгин, но они вдруг брызнули двумя белыми пятнами в темноту, никогда он не видел, чтобы детеныши так быстро бегали, и тут же исчезли. Зря, выходит, мать убил. Ну ничего, будут медвежьи отбивные, угостят фирменным блюдом Папанина, писал же он где-то, что вкусней белого медведя ничего не едал. Но Папанин к ним в ту ночь не пробился, не пробился и в следующую, и чтобы свежее мясо не пропадало, медвежьи отбивные пришлось есть самим. А на третью ночь, когда ледокол, блокированный льдами, стоял неподвижно, к «Седову» подходил огромный, судя по следам, медведь – вероятно, отец тех медвежат; а впрочем, разве они живут семьями? Надо бы почитать… Но образ этого одинокого мстителя, которого никто не видел, не понравился Ладыгину, напугал Ладыгина, вызвал у Ладыгина еще один приступ бешеного сердцебиения; я так совсем тронусь умом, подумал он. Часто ему в жизни вспоминался тот медведь, и дорого бы он отдал, чтобы отмотать время и не убивать ту медведицу. Но она бы его тоже не пощадила, доведись им встретиться на льду, да если еще с безоружным человеком… Арктика, отставить сантименты.
Дальше случился парадокс, без которого полярная эпопея не получила бы достойного завершения, Бровман отразил его в брошюре: ледокол «Иосиф Сталин» стоял, словно это он дрейфовал два года, а «Седов» вольно кружился в огромном образовавшемся разводье, и непонятно было, кому кого спасать. Близок локоть! Они стояли друг напротив друга, «Седов» крутился, «Сталин» ждал. Уже прошел в Москве праздничный концерт по поводу их встречи, уже приветствовала мужа со сцены жена – слезы у Ладыгина выступили, когда он услышал ее срывающийся голос, и непразднично было у нее на душе, вся тоска этих двух лет звенела в ее словах, а дело не двигалось, не двигалось! Три дня крошился лед вокруг ледокола, пока наконец радировали оттуда: «Атакуем вас зажгите лампу грот мачте». На «Сталине» принялись пускать разноцветные ракеты. То был салют. «Да здравствует Сталин!» – орали на «Седове» и ледоколе, не разбирая, ледокол ли имеется в виду или Сам. Два прожектора уперлись друг в друга. Ефремов потерял сознание, Батагов тер ему виски спиртом, с ледокола бросили швартовы. Бровман узнал на правом борту ледокола конкурента своего, Квята, который, конечно, поспел сюда первым. Но ничего, Бровман его опередил: Квят только приехал, а Бровман уже тут.
– Надо вахтенного сменить, – сказал Сивуш Ладыгину.
– Не сменить, а снять, – сказал Ладыгин сипло и поцеловал Сивуша куда-то в усы. – Вольно, боцман. Дрейф кончился.
Но боцман взглянул на него сурово, и Ладыгин понял: порядок есть порядок, на всяком судне в рейсе положено нести вахту.
– Поставьте Курляндцева, – сказал он и мысленно записал боцмана на денежное поощрение.
9
Но долго праздновать им не дали: составили акт о готовности «Седова» к плаванию, акт оказался терпимым, много лучше, чем предполагал Ладыгин, но страху он натерпелся, и, пожалуй, не меньшего, чем при сжатии. Сжалось буквально все. Носовой кубрик был для жилья непригоден по причине употребления обшивки на растопку, переборки в помещении комсостава пошли туда же, холодильники неудовлетворительны, брашпиль менять, капитальный ремонт по прибытии, но для двух с лишним лет зимовки – более чем! В конце концов, весь экипаж тоже нуждался в капитальном ремонте, но если бы «Сталин», поделившись припасами, завтра отвалил и оставил их на третью зиму – сдюжили бы; по крайней мере, так казалось теперь. Только фруктов Ладыгин больше не ел, апельсин так и таскал в кармане ватника – пахнет, и достаточно.
На второй день похода «Седов» вышел в чистую воду, началась качка, корабль плохо слушался руля – Ладыгин передал Папанину: стопоримся. В чем дело?! Руль, товарищ Папанин… все-таки не совсем… Значит, рявкнул Папанин, у вас не судно, а баржа! Это было прекрасным холодным душем – и качка, и этот рык: пора было привыкать к норме, а морская норма – это когда рычат и качает. Разумеется, Ладыгин разобрался: руль стоял в положении «влево», а указатель показывал «прямо», это они недоглядели, когда сращивали штуртрос. Он доложил, Папанин в своей манере ответил длинной тирадой, которая для Ладыгина звучала музыкой: когда Папанин ругался – значило, что оттаивает. Хуже всего было, когда молчал. Хоть и с половиной руля, а шли они бодро и сами, никто не тащил их на буксире, сбывалось предсказание медузы. Ладыгин посмотрел в небо, ища медузу, но там висела сплошная серая муть.
