Ладыгин ничего не сказал. Слушайте, воскликнул Бровман, я прямо свиньей себя чувствую, прямо дрянью, но поймите простую вещь. Ведь не важно там – он показал глазами, – кто лично виноват. Там важно, героем ты вернешься или не героем. Когда по всей тайге две недели ищут женский экипаж, это одно. Они доказали, пролетели, рекорд установлен. Но когда вывозят с зимовки за полгода, а то и меньше до конца дрейфа… понимаете? Вам в Москве квартира выделена на улице Горького, жену перевозят туда. Всем Героя, это само собой. Про денежные выплаты не говорю, неважно это, речь идет о вашей жизни, но вот я здесь, с вами, я останусь до конца, улетать не собираюсь, мы книгу с вами напишем… Я вам гарантирую издание любой вашей книги… Но чисто даже по деньгам государству сейчас обременительно готовить экспедицию! Дайте одну радиограмму – остановится затратная, огромная работа и не будет риска с полетами этими, вы сами видите, лед гуляет, как они еще приземлятся сюда? Бровман начинал заводиться, его бесило ладыгинское молчание. В конце концов, сказал Бровман, большевиком называется человек, который делает невозможное. Да, сказал Ладыгин, конечно. А меньшевиком – который делает возможное, да? И улыбнулся. Бровман не знал, считать ли эту улыбку согласием и успехом миссии или признаком безумия. Мазуру в самом деле нужен был их подвиг, а не дезертирство; ему надо было отчитываться. Прикрыть зазнайство и дурость можно было только подвигом, на месте черного пятна сделать красное, Бровман послан был освещать подвиг, а не эвакуацию. Он никогда еще не ошибался в таких случаях, он был летописцем победы. Где Бровман, там Звезда, говорил Кандель, про которого он все еще вспоминал с болью, большей даже болью, чем при мысли о Волчаке. Но все это – и Кандель, и Волчак – было сейчас бесконечно далеко: область героического переместилась с небес на полюса, дальше, вероятно, будут глубины… Да, конечно, сказал Ладыгин. Да никто и не ждет особо. Хотя… вот… картонок написали двести пятьдесят штук… Он имел в виду надписи «Отработанный пар», «Пародинамо», которые разместили на всех котлах и трубах для скорейшего обучения смены. Все-таки, знаете, сказал Ладыгин, печально улыбаясь, название судна играет значительную роль. «Фрам» значит «Вперед», а «Георгий Седов»… Георгий Седов умер, не дойдя до «Святого Фоки», и флаг, который он собирался водрузить на полюсе, водрузили на его могиле. И когда выжившие вернулись, денежного довольствия им не полагалось, потому что война. Не до них было, знаете? Так что вы правы, товарищ Бровман, сердечно вас благодарю. Если возвращаться, то победителями. Но, сами понимаете, с помполитом Трофимовым я должен переговорить лично.
Помполит был очень плох: отказался эвакуироваться, сославшись на должность и на то, что коммунисты не сдаются, но еле ходил, подтягивал одну ногу к другой, доктор затруднялся с диагнозом – то ли суставы, то ли, не дай бог, позвоночник; Трофимов решился, кажется, если и получать своего Героя, то посмертно. С Бровманом передали ему какие-то порошки, капли, действия не замечалось. Трофимов подумал, опустив голову: м-м-м, что же, в этом есть резон. Бог его знает, что мы тут пересиживаем: судя по газетам хоть бы и месячной давности, головы летят, тому есть объективные причины. Тебе я лично дам совет (и тут Ладыгин в очередной раз убедился, что помполит его мудр как змий, партия других не выбирает): иди-ка ты, товарищ Ладыгин, после общего собрания в недельный санный поход. Сходишь за восемьдесят седьмую параллель, понаблюдаешь, доложишь… Командование передашь стармеху Курляндцеву, возьмешь палатку, а то она залежалась, – тебе надо сменить обстановку, иначе сойдешь с ума. Я подумаю, осторожно сказал Ладыгин. Да и думать нечего, партия за тебя думает.
Общее собрание состояло как бы из двух частей. Бровману настрого запретили доводить мнение верхов до коллектива, Ладыгин взял все на себя. Так и так, товарищи, я долго думал, смена обойдется государству в огромные деньги, обучать замучаемся, до победного возвращения остается уже гораздо меньше, чем мы торчим здесь, – я предлагаю остаться, это будет совсем другой коленкор. Сначала все смотрели в крайнем недоумении, но Ладыгин успел доказать, что зря ничего делать не будет. Высказались: один пропускал уже третий год в вузе и все забыл, другой чувствовал себя все хуже, третий скучал по подруге, но в конце все добавляли: а в общем, как решит коллектив. Кок даже сказал: в таком прекрасном коллективе я не бывал еще и вряд ли буду. Тогда Трофимов отдал капитану голевой пас: ну а сами вы про себя как думаете, капитан Ладыгин? Товарищи, сказал капитан, я коммунист, коммунисты корабля не бросают. Признаюсь, были и у меня минуты слабости, но чувство, что с нами весь народ… короче, вы понимаете. Товарищи, сказал Курляндцев, от которого совсем нельзя было ожидать такой сентенции, многим настоящим коммунистам сейчас гораздо хуже. Бровману эта реплика очень запомнилась, как и следующая: Шелин, помор, механик, по совместительству водолаз, сказал: братцы, все лучше, чем смерть. Он так это сказал, как будто имел уже опыт смерти, – и никто не усмехнулся, некоторые кивнули. Вероятно, в подводных своих погружениях Шелин видел что-то такое…
8
Невыносимей всего был февраль, когда команда начала видеть призраков. Санный поход Ладыгина не состоялся, хотя подготовкой к нему он тешил себя недели две: задул резкий ветер, похолодало до минус сорока, отложили. Как ни странно, в марте все прекратилось, хотя понятия «весна» в окрестностях полюса не бывает; может, короткие прояснения, предвещающие полярный день, играют решающую роль. Призраки были двух видов: человеческие и нечеловеческие. Бровман, который призраков не видел, – возможно, потому, что слишком мало был на корабле, хотя бывает же коллективное, индуцированное безумие, – вывел свою классификацию: те, кто попроще, видят людей, причем чаще всего реальных, а те, кто склонен к абстрактному мышлению, видят абстракции, то есть сущности. Ничего нового: Нансен видел, Франклин видел, а Беллинсгаузен, по слухам, пережил нечто такое, о чем поклялся не рассказывать никому, то есть тоже видел. Кочегар Машин видел ребенка лет пяти, но больного, не умеющего говорить; ребенок был явно чукотского племени, одетый в желтую шубку, очень тревожен, но чем была вызвана его тревога, собственным ли состоянием или неким невыразимым тайным знанием, Машин сказать не мог. Боцман Сивуш видел самое странное: ему привиделся, причем с необыкновенной отчетливостью, страшно истощенный старик с двумя алюминиевыми зеркалами. Любопытно, что старик был, собственно, не старик, а просто рано поседевший, буквально умирающий от голода ученый, на все расспросы отвечавший, что он ненадолго. У меня только три дня, говорил ученый, потом я должен вернуться. Он пытался объяснить боцману, каким образом два алюминиевых зеркала помогают ему перемещаться во времени; что до странного места, то ученый несколько промахнулся. Попытка к бегству, объяснял он. Фамилия его была Трумпф, по-немецки «козырь». Ужасно, говорил он, я думал попасть в тепло, а у вас тут… неужели в будущем везде так? Сивуш его уверил, что не везде. Незнакомец ел очень мало, да с голодухи ему и нельзя было объедаться; время, пояснил он Сивушу, та же материя, при отражении в алюминиевом зеркале меняется его ход, Кондратьев бы понял, но где теперь Кондратьев? Если увидитесь, спросите, он вам объяснит. На третий день человек с зеркалами исчез, а супу съел слишком мало, чтобы его присутствие сделалось достоверным, и боцман не был уверен в его реальности. Но человек сказал: «Причинность – еще не все!» – и боцман на любые непонятные ситуации, каких много теперь было в его жизни, отныне реагировал этим афоризмом. Трофимов, даром что помполит и сугубый материалист, видел пропавшего летчика, канадца: канадец по-французски сообщил ему, что живет теперь здесь и ни в чем не нуждается; вообще, полярные области служат пристанищем многим полярным исследователям, причем те, кто жил праведно, попадают на Северный полюс, а грешники – на Южный. Радист Столбовой видел на вахте некую полярную медузу, которая висела над ним в небе и передала ему знание. Суть знания Столбовой передать не мог, но сказал, что оно бесконечно больше любых вопросов и ответов; теперь он может отвечать на любые вопросы экипажа, если, конечно, они окажутся в пределах компетенции медузы. Столбовой был такой человек, что не всегда было понятно, шутит он или нет. Ладыгин, желая шуткой же прервать идеалистический разговор, спросил: вернемся ли мы на землю в этом году? Да, кивнул радист, и раньше, чем предполагаем. Вернемся на «Седове» или иным путем? На «Седове», подтвердил медиум – впрочем, всякий радист всегда медиум и наоборот. «А руль?» – уточнил Курляндцев. Руль исправим при помощи льда, как он сломался льдом, так и исправится. Все засмеялись, и медуза была посрамлена; а напрасно, потому что все она предсказала верно, просто сбылось это предсказание в мае.
