Вот ведь коварный поп! Только одно из того, что он сказал, может быть, верно: если монастырь пока не в силах завладеть его имением, то вполне может попытаться переманить Михаила.
«И как же этого избежать?» – гадал он.
Весь этот месяц он размышлял, как поступить, но странным образом именно этот чудной священник Филипп, с его манерой быстро, отрывисто кивать и со страстью к иконам, и дал ему совет. Решение крылось в дворцовых интригах.
Они зародились где-то в Кремле, в темных, укромных уголках царского двора, его святая святых. Там они какое-то время назревали, подобно готовому прорваться нарыву; они плелись вокруг церкви и того обстоятельства, что один из советников царя Ивана ненавидел другого.
Поскольку Ивану требовалось все больше поместий, которые он мог раздать своим верным сторонникам, некоторые из ближайших его советников хотели, чтобы он выступил на стороне нестяжателей и отобрал у церкви земли. Митрополит Московский искал способ, как бы разрушить их планы. И в этом году ему представился благоприятный случай.
Кампанию по отъему церковных богатств возглавлял протопоп по имени Сильвестр, оказавшийся достаточно безрассудным, чтобы подружиться с человеком, обвиненным в ереси. Этого незначительного повода, крохотной искорки, по мнению митрополита, хватало, чтобы раздуть пламя, в котором погибнут его противники. Нашлись и другие, худшие еретики; обвинители выстроили целую цепь, показывая, что если один человек знал другого, этот другой – третьего, третий – четвертого и так далее, то, разумеется, первый и четвертый вступили в заговор. Еще того лучше, удалось установить связь между некоторыми из этих заговорщиков и семьей князя Владимира, двоюродного брата Ивана и возможного претендента на престол.
Митрополит пришел в восторг. Теперь можно было обличить опасного Сильвестра как покровителя еретиков и врагов Ивана. Теперь он мог устроить показательный процесс в качестве предупредительного удара, предостережения всем нестяжателям.
Впрочем, некоторые улики против еретиков выглядели неубедительно. Если двоих еще можно было счесть еретиками, то вся вина третьего заключалась в том, что он посещал некое тайное собрание, на котором отстаивал превосходство православной веры в присутствии какого-то католика. Однако даже этого хватило, чтобы изобличить его. «Ведь если ему пришлось доказывать свою правоту, – подчеркивала сторона обвинения, – если он не знал ответ заранее, то как же может исповедовать истинную веру?»
Судебный процесс был назначен на конец октября. Вся Москва только о нем и говорила, выдвигая самые фантастические предположения относительно его исхода. На нем будут присутствовать царь, митрополит, высшие церковные сановники и придворные. Сторонники и друзья Сильвестра уже пребывали в неописуемом страхе. Обсуждать реформу церковных земель внезапно перестали, а те, кто прежде ее требовал, затаились в испуганном молчании.
Подобного показательного процесса могло бы хватить митрополиту, но его было мало, чтобы окончательно изгнать протопопа из круга ближайших и доверенных лиц царя – круга, который будущий мятежник и беглец князь Курбский называл не иначе как Избранная рада. Неожиданно было выдвинуто еще одно обвинение, на сей раз уже против самого Сильвестра. Оно касалось икон, находившихся в великом Благовещенском соборе, в самом сердце Кремля; иконы эти были написаны недавно по распоряжению Сильвестра и, как утверждало обвинение, носили еретический характер.
Даже не постигая полностью деталей обвинения, Борис, как и все в Москве, знал, насколько оно серьезно. Опасно было даже произносить еретические речи, а уж принести ересь в Божий храм… Простые люди и родовитые бояре, ученые и невежи равно почитали иконы со всем пылом и доверием, и еретическое изображение в святом месте было равносильно кощунственному воздвижению у стен святого храма идола, древнего языческого бога.
За несколько дней до начала показательного процесса священник Филипп предложил провести Бориса в Кремль и показать ему те самые иконы. Борис с готовностью согласился.
День выдался серым, облачным и пасмурным. Молодые люди прошли по пустынной Красной площади, под низко нависающими тучами, столь же тяжелыми и прочными, сколь и городские укрепления. Через высокие, мрачные ворота, под настороженными взглядами стражников-стрельцов они двинулись между казармами, оружейными и другими зданиями, защищенными крепкими стенами, пока не вышли на главную площадь Кремля. Она была среднего размера, мощенная камнем, и каждую ее сторону безмолвно обступали высокие, возведенные прочно и надежно серо-белые соборы и дворцы. Успенский, Архангельский, Благовещенский соборы, построенная в итальянском стиле Грановитая палата, церковь Ризоположения, колокольня Ивана Великого – все они возвышались здесь, со своими массивными стенами и высокими сверкающими куполами, в самом сердце огромного царства Евразийской равнины.
– Пойдем, покажу тебе сначала царское место, – сказал Филипп, поворачивая к самому простому и величественному из зданий, Успенскому собору.
Удивительно, как ему удавалось всюду получить доступ. Он промолвил несколько слов священнику, стоящему у входа, и вот уже мгновение спустя их провели под своды храма.
Этот великолепный собор, воздвигнутый для деда нынешнего царя итальянским зодчим, впрочем, по образцу знаменитого старинного собора во Владимире, представлял собой простое, возведенное из бледного камня здание в византийском стиле с пятью куполами. Борис знал, что здесь находится место последнего упокоения митрополитов; с благоговением взирал он на высокие, просторные стены и круглые колонны с бесконечными рядами росписей, с которых святые устремляли взор в обширное пространство храма, всецело им принадлежащее.
В этом соборе хранилась самая почитаемая из русских икон, Владимирская икона Божией Матери – по преданию, древний и точный список иконы самого евангелиста Луки. Но Борису даже эта великая святыня казалась менее важной, чем узкий золотой трон под балдахином, установленный чуть в стороне. «Значит, – благоговейно прошептал он, – здесь венчался на царство Иван». И он несколько минут стоял, не сводя глаз с царского трона, пока Филипп силой не потащил его дальше.
Потом они перешли в Благовещенский собор.
Иконы, вызвавшие столь великий страх и трепет, не показались Борису столь уж необычными. Более того, он не понимал, что в них еретического, пока Филипп не обратил его внимание на некоторые детали. Ревностный, охваченный религиозным пылом священник тотчас же разъяснил Борису то, чего неискушенный мирянин не в силах был уразуметь сам.
– Погляди – ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?
Борис поглядел. На иконе была запечатлена фигура Христа, с крыльями и с молитвенно сложенными ладонями.
– Может быть, несколько необычная, – неуверенно отважился произнести он.
– Необычная? Да это возмутительно! Это идолопоклонство! Неужели ты не видишь, иконописец все это выдумал! Сам все это выдумал. Нет канона, позволяющего изображать так Господа нашего! Если только, – мрачно добавил он, – он не заимствовал этот канон на Западе, у католиков.
