Теперь, при приближении осени, и на деревьях, и на тяжеловесном, приземистом городе осел тонкий слой мелкой-мелкой пыли, и, подобно безмолвному сияющему облаку, парившему над головами, лето стало рассеиваться, растворяясь в бескрайних, вечных, словно бесконечно удаляющихся небесах.
Над прочными стенами Москвы, над огромным Кремлем, башни которого хмуро глядели на реку, царила тишина.
И кто бы мог предположить, что лишь несколько месяцев тому назад в этих стенах властвовали смерть и измена?
Укрепленный город – обитель измены: тьма в огромном сердце великой русской равнины.
Они предали царя. Никто не говорил об этом, но все знали. Всюду, на каждой улице, в любом публичном собрании, ощущались настороженность и страх. Даже в том, как Дмитрий Иванов поглаживал бороду, или проводил рукой по лысине, или моргал воспаленными глазами, Борис видел их – и не ошибался.
Бояре ждали, что царь умрет, но Иван выжил.
А ведь он недавно пребывал на грани жизни и смерти. В марте, сраженный, вероятно, воспалением легких, Иван умирал, почти лишившись дара речи. На смертном одре он умолял князей и бояр присягнуть на верность его сыну-младенцу. Однако большинство не спешили соглашаться.
«Что же выходит, править нами будет семейство матери, проклятые Захарьины?» – возражали бояре.
Был ли у них выбор? Строго говоря, да, ведь в Кремле, вдали от придворной жизни, изредка можно было заметить младшего брата царя, безобидного, жалкого, слабоумного, который редко показывался на людях. Даже если о нем иногда и вспоминали, никто не рассматривал его как возможного претендента на престол, считая, что он неспособен будет править. Но что, если выбрать двоюродного брата царя, Владимира? Из множества князей он приходился царю самым близким родственником и имел к тому же опыт правления. Во всяком случае, он куда больше подходил на роль самодержца, чем младенец-царевич.
Не стесняясь тем, что царь лежит на смертном одре, бояре спорили, кому достанется власть. Даже особенные друзья Ивана, ближайшие советники, которых он некогда избрал сам, хмурились и перешептывались по углам. Все они отрекались от него, а он мог лишь смотреть и слушать, не в силах произнести ни слова. А какая судьба постигнет Московское царство, когда его не станет? Проклятые вельможи-изменники уже вступили в междоусобную борьбу за власть.
Но внезапно он исцелился. И распахнутая было завеса пред небытием вновь опустилась. Придворные склонились перед ним в земном поклоне и радостно приветствовали его выздоровление. О двоюродном брате царя Владимире никто более не упоминал, словно и вовсе не слыхивали о таком. А царь Иван ни словом не выдал, что ему известно их лукавство.
Но царские палаты словно бы окутал мрак. В мае Иван повез свою семью далеко на Север, на богомолье, дабы возблагодарить Господа в том самом монастыре, куда ездила его мать, когда носила его. Путь предстоял долгий, далеко-далеко вглубь лесов, уходящих в ледяную северную пустыню. А там, при переправе через затерянную в непроходимых чащах реку, кормилица оступилась, переходя по сходням со струга, уронила в воду маленького царевича, и ребенок тотчас же захлебнулся.
Этим летом солнце тяжело нависало над теплым, поблескивающим от пыли Кремлем, словно безмолвно разделяя сухую, опаляющую скорбь, воцарившуюся за прочными кремлевскими стенами. На северо-западе, во Пскове, бушевала чума. На востоке, в Казани, все чаще и чаще отказывались повиноваться покоренные народы.
В эти бесконечно тянущиеся месяцы Борис также испытывал какую-то грусть.
В марте Борис и Елена поспешно вернулись в Москву и поселились в маленьком скромном домике в Белом городе.
Елена каждый день навещала мать или сестру; каждый день шепотом сообщали известия о бедах, обрушивающихся на царский двор, – отец узнавал обо всем лично, а у матери были подруги из числа пожилых «ближних» боярынь царицы, поселенных в женских покоях Кремля.
Борис часто оставался в одиночестве. Не зная, чем занять себя, отправлялся гулять по столице и заходил в многочисленные местные церкви, нередко подолгу останавливаясь перед той или иной иконой, в рассеянности читал молитву, а потом шел себе дальше.
Однако, хотя они и жили весьма уединенно, ему не удавалось избежать расходов. Надо было держать лошадей, делать подарки и прежде всего тратить деньги на аршины золотой парчи и меховую отделку кафтанов и всякого иного платья, потребного, дабы навещать важных лиц, которые, как полагал Борис, могли помочь ему возвыситься.
Он ничего не мог поделать, хотя и ненавидел издержки, существенно превосходившие его средства. По временам, когда его жена возвращалась от матери счастливая, с последними новостями, он поневоле ощущал какое-то угрюмое раздражение – не потому, что она хоть чем-то обидела его, а потому, что неизменно была уверена, что все хорошо. Потом, ночью, разделяя с ней ложе, он, снедаемый вожделением, с трудом удерживался, чтобы не дотронуться до нее, но преодолевал желание. Он все надеялся: может быть, его холодность испугает ее, встревожит – и она наконец увидит что-то за пределами своего уютного семейного мирка? «Да разве это любовь, – размышлял он, – если жена не разделяет моих забот и не утешает в огорчениях?»
Но юная Елена, заметив это наигранное безразличие, опасалась лишь одного: она не по сердцу своему угрюмому мужу. Ей хотелось расплакаться, но вместо этого она из гордости избегала его, замыкаясь в себе, а по ночам лежала неподвижно, окружив себя такой невидимой стеной, что он, в свою очередь, думал: «Ну вот, понятно, я ей не нужен».
На свое несчастье, он как-то встретил на улице молодого приятеля, они сели выпить и поговорить. Приятель сперва спросил, как здоровье Бориса и его жены, а потом изрек с видом знатока:
– Люди говорят: жениться – на скорую руку да на долгую муку. Все они такие. Сперва ты ей не мил, а там и лютый враг. – Конечно, сам приятель был холост.
Неужели так и есть? Много недель он терзался, повторяя в душе эти глупые слова. Иногда они с Еленой предавались любви несколько ночей подряд, и, казалось, между ними воцарялось согласие, но потом какая-нибудь воображаемая обида нарушала семейный их лад, и он, лежа рядом с ней, мучимый тайным гневом, думал: «Да, это правда» – и даже желал, чтобы скорее сбылось это мрачное пророчество.
Так и получилось, что этот молодой русич замер над первой, еще не самой глубокой пропастью саморазрушения и заглядывал вниз.
Иногда, стоя перед иконами в московских церквях, он молился о ниспослании добра и мира, молился о том, чтобы навсегда сохранить в сердце любовь к жене, и чтобы жена вечно питала такую же любовь к нему, и чтобы они прощали друг другу взаимные обиды. Но в душе сам не верил, что это возможно.
В один из таких дней, остановившись перед всеми любимой иконой в маленькой местной церкви, он разговорился с молодым священником по имени Филипп. Тот был примерно ровесником Бориса, но очень худ, с рыжими волосами и жестким, сосредоточенным лицом. Нос его выдавался вперед, словно клюв, при разговоре он отрывисто кивал головой, точно того и гляди накинется на обсуждаемый предмет и несколькими точными движениями проворно наколет его на нос, выступающий над густой рыжей бородой. Едва Борис сказал, что любит иконы и что его семья принесла в дар монастырю в Русском икону работы великого Андрея Рублева, как священник пришел в неописуемый восторг.
