– Еще какие дурные! – отрезал Борис в запальчивости. – И мы когда-нибудь их всех окоротим, несомненно.
Он знал, что эти резкие слова оскорбляют и его тестя, отца его молодой жены, но не мог сдержаться, а когда Елена печально опустила глаза долу, это только еще более распалило его гнев.
Впрочем, за последующие несколько недель они не получили более никаких определенных вестей, и она уже решила, что он забыл об этом происшествии. Теперь ее занимал только один вопрос: скоро ли они вернутся в Москву?
Странно, что, вполне представляя себе мужнино имущественное положение, она никак не связывала их откладывающийся отъезд с безденежьем. Он не говорил с нею о расходах, потому что не хотел посвящать ее в финансовые дела, а она, со своей стороны, привыкшая к достатку и довольству отцовского дома, не догадывалась, каким бременем столичная жизнь на широкую ногу может оказаться для человека со скромными доходами вроде Бориса.
Когда на смену январю пришел февраль, она помнила только одно: что до сих пор томится в Русском, изнывая от одиночества.
Вот потому-то она и послала письмо своим родителям.
Это было несложно. Анна передала Еленину весточку купцу, едущему во Владимир. Тот, в свою очередь, препоручил письмецо другу, направлявшемуся в Москву. Женщинам даже не понадобилось открывать свои планы Стефану, а само письмо сводилось к весьма простому содержанию: Елена не жаловалась на то, что несчастлива в браке, но сообщала, что одинока. Не могли ли они прислать ей наперсницу, например какую-нибудь бедную родственницу?
Поэтому серым февральским днем, когда ее мужа навестил Лев-купец, у нее вырвался крик сначала радости, а потом удивления, стоило подкатить к крыльцу не одним, а двум саням: ведь она поняла, что к ней приехали не бедная родственница, а мать и сестра!
Они прогостили у Бориса неделю.
Нельзя сказать, чтобы они проявляли к нему пренебрежение. Мать Елены была высокая, статная женщина; обращалась она с Борисом дружелюбно и вежливо. Сестра Елены, полная, замужняя, имевшая детей, постоянно смеялась, восхищалась едва ли не всем, что видела, и дважды побывала в монастыре, рассыпая похвалы церкви, иконе Андрея Рублева и другим благодеяниям, оказанным обители семьей Бориса.
Разумеется, пришлось пойти на дополнительные расходы: покупать вино им и сено и овес шести лошадям. Если он будет в течение недели содержать тещу и свояченицу, то ссуды, полученной от Льва-купца, ему недостанет, это Борис знал наверняка. Но даже это было не так страшно.
Скверно было то, что они не принимали его в свой круг.
Внешне все обстояло так: Елена теперь настаивала, что будет спать вместе с сестрой, ее мать заняла другую верхнюю горницу, а Борис переместился на нижний этаж, на большую печь. Сестер это, по-видимому, очень развеселило, и всю ночь до него долетала их болтовня. Он предполагал, что мог бы запретить такое поведение, но и самый запрет выглядел бы как-то бессмысленно.
«Ну, ежели ей с сестрой вольготней, – мрачно размышлял он, – то пусть хоть всю ночь болтают».
Днем ему было еще тяжелее, ведь женщины все время держались вместе, уединяясь наверху и перешептываясь. Он предполагал, что говорят о нем.
Борис смотрел на женщин так же, как большинство мужчин той поры. Среди людей грамотных ходили по рукам множество сочинений византийских и русских авторов, которые свидетельствовали, что женщины суть низшие существа. Все, что Борис знал о женщинах, он услышал от людей, убежденных в порочности и коварстве женщин, или от отца, вдовевшего много лет.
Он знал, что женский пол нечист по своей природе. Даже церковь позволяла печь просфоры только пожилым вдовам, не желая, чтобы чистые хлебы запятнали руки мирянок помоложе, склонных ко греху. Разделив ложе с женой, Борис всегда совершал тщательное омовение и даже по возможности избегал ее общества, когда приходило время ее ежемесячных кровотечений.
Но самое главное – он не понимал женщин. Он мог время от времени овладевать ими, как той девицей в Нижнем Новгороде, но женщины, собравшиеся вместе, вызывали у него некоторую неловкость.
Что эти женщины делали здесь, в Русском? Зачем они приехали? Когда он вежливо спросил их об этом, его свояченица весело ответила, что прибыли, мол, взглянуть на его молодую женушку и на его именьице и что уедут, «не успеет он и глазом моргнуть».
– Ты просила их приехать? – принялся выпытывать он у Елены в один из редких вечеров, когда сумел застать ее одну.
– Нет, – отвечала она, – не просила.
В конце концов, она сказала правду. Однако он заметил, что слова эти она проговорила не без легкого смущения, словно бы с запинкой.
«Она принадлежит не мне, – подумал он, – она принадлежит им».
Наконец они уехали. На прощание мать Елены, любезно благодаря его за гостеприимство, подчеркнуто произнесла: «Ждем не дождемся, Борис Давыдов, когда ты навестишь нас в Москве. И муж мой, и свекровь с нетерпением ждут твоего приезда».
Истинный смысл ее речей прозвучал вполне недвусмысленно: ему пообещали помощь Дмитрия и одновременно намекнули, что старая боярыня сочтет оскорблением, если он в ближайшее время не предстанет пред ее очи. Он вымученно улыбнулся. Их приезд обошелся ему почти в целый рубль. Ежели, судя по таким расходам, прикинуть, во что станет ему жизнь с молодой женой в Москве, то уж лучше, никуда не торопясь, дома посидеть.
Но что же удумали эти коварные бабы, объедая, опивая и разоряя его? Что они сделали с его женой?
Поначалу все как будто складывалось хорошо. Он снова разделял с ней ложе ночами, и она откликалась на его пыл с неменьшей страстью. Борис вновь преисполнился надежд.
Но спустя две недели он опять помрачнел и погрузился в привычную меланхолию. На то у него были причины. Он обнаружил, что сельскохозяйственные орудия хранят недолжным образом, что амбары устроены скверно и что эти недочеты, по-видимому, ускользнули от глаз управляющего. Одновременно один из рабов-татар занедужил и внезапно помер. Все батраки, которых он мог бы нанять поблизости, уже служили монастырю. Поэтому ему придется в этом году либо купить еще одного раба, либо вспахать меньший участок земли. Он понимал, что без второй ссуды у Льва-купца ему не обойтись.
Он не мог отделаться от ощущения, что, как бы он ни бился, все его усилия бесплодны.
– Что-нибудь придумаешь, – сказала ему Елена.
– Может быть, – мрачно ответил он и отошел к окну – побыть наедине со своими мыслями.
Спустя несколько часов она нарушила его уединение, желая поговорить.
– Ты слишком уж тревожишься, – начала было она, – не все так печально.
– О том мне судить, – тихо сказал он.
– Ты только посмотри, какой ты хмурый, – продолжала она. В том, как она произнесла этот упрек, было что-то новое, чуть-чуть похожее на издевку, словно она пыталась развеять его уныние дерзостью и презрением. Откуда только взялась эта ее новая смелость? Не иначе как от тещи и свояченицы. Он в ярости воззрился на нее.
