Осмотрительно взвешивая по пути все «за» и «против», Лев дошел до прочного, двухэтажного деревянного дома с широким внешним крыльцом, где его уже в одиночестве поджидал Борис.
Он казался немного бледным, в нем чувствовалась какая-то напряженность, но он немедля приступил к делу:
– Как тебе хорошо ведомо, в сем году доходы от Грязного вырастут многократно. А пока мне надобна ссуда.
– Добро, что обратился ко мне, – вежливо отвечал Лев, словно бы и знать не знал, что Борис уже просил в долг у двух купцов победнее, но те предложили ему условия, которые пришлись ему не по вкусу.
– Думаю, мне нужно пять рублей.
Лев кивнул. Это была весьма скромная сумма.
– Могу тебе их ссудить. Твое имение – хороший залог. А роста возьму по рублю на каждые пять.
Значит, всего пятую часть. Борис от изумления открыл рот. Это и в самом деле были великодушные условия, менее половины того, что требовали иные кредиторы, а этой зимой в Москве он даже слышал о том, как один заемщик платил своему заимодавцу по сотой части в день!
– Моя корысть в том, чтобы наживать себе не врагов, а друзей, боярин, – улыбнулся Лев. – Что боярыня Елена Дмитриевна, здорова ль? – вежливо добавил он.
– Да, вполне.
Не промелькнуло ли на миг выражение озабоченности на его лице, которое минуту тому назад сияло от облегчения?
Лев толком не знал. В городе о молодой жене Бориса говорили как о добронравной, кроткой, мягкой. Мало кто в Русском видел ее воочию, кроме двух служанок да попадьи, которая ее навещала. Она не появлялась на людях, и Борис принял правильное решение, призывая священника совершать богослужение в ее покоях, вместо того чтобы выставлять ее на обозрение любопытствующей черни в церкви.
Сказав еще несколько любезностей, Лев удалился и вскоре уже снова переходил рыночную площадь.
А дойдя до середины ее, он с удивлением остановился, увидев двое просторных саней, запряженных красивыми конями: они под звон бубенцов выехали на площадь и повернули к дому, откуда он только что вышел. Судя по крикам возчика и богатым мехам, в которые были укутаны приезжие, они прибыли из Москвы.
Жизнь в Русском представлялась Елене странной, настолько городок был тихий и сонный.
Впрочем, она и сама не знала, чего ожидать от этого нового существования.
Попадья по имени Анна, которая ее навещала, двадцатилетняя толстушка, имеющая уже двоих детей, была не лишена приятности, с острым носиком и не сходящим с лица румянцем. Когда она говорила о своем высоком, статном муже, то по едва заметной улыбке можно было понять, что в браке их царит полная гармония.
Борис не возражал против ее посещений, и потому она частенько сидела с Еленой в ее светелке наверху, пока на улице сгущались сумерки. Благодаря ее рассказам Елена вскоре составила себе представление о местных жителях и смогла даже уверить Бориса, что не стоит подозревать священника в каких-то злых умыслах и что на самом деле он желает Борису добра.
Но Русское было таким тихим и сонным. Ей почему-то казалось, что, когда она выйдет замуж и будет жить вдвоем с мужем, дни ее до отказа будут заполнены делами. И действительно, ей приходилось заниматься хозяйством и вести дом. Однако, когда Борис отлучался в свое имение, она томилась, а внезапный досуг превращался для нее в тяжкое бремя. Она трижды побывала в монастыре, основанном семьей мужа, где ее тепло и почтительно приняли монахи. Она также съездила вместе с Борисом в Грязное. Ей оказали радушный прием, низко кланялись и преподнесли небольшие подарки. Однако от нее не ускользнуло, что обитатели этих крепких изб в маленькой деревушке видят в ней причину своих новых тягот, и потому она не стремилась более туда вернуться.
Вот и все забавы. Какими далекими казались отсюда московская суета и шум, жизнь многолюдной семьи! Почему муж не отвезет ее к родным? Он же наверняка уже закончил все свои дела в Русском: да и чем вообще ему заниматься тут глухой зимой?
Борис до сих пор поражал ее. Она привыкла к мрачности и угрюмости отца, к тому, что он вдруг уходил в себя и подолгу хмурился. Она знала, что большинство мужчин подвержены внезапным сменам настроения и женщины должны принимать их и даже восхищаться ими. Ее собственная мать часто не без гордости говорила о муже: «Наш-то батюшка так уж лют бывает!» – словно это бог весть какая добродетель.
Она как должное бы приняла, если бы Борис тоже расхаживал по дому мрачнее тучи или даже если бы он побил ее. Это было в порядке вещей. Она знала, что Лев-купец для острастки учит жену раз в неделю.
«А гляди-ка, сколько у них детей!» – с суховатой усмешкой заметила в разговоре с ней Анна.
Но приступы тоски, время от времени овладевающей Борисом, были совсем иными. Он был с ней неизменно добр. Помрачнев, он уединялся у печи или на лавке у окна; когда она спрашивала, что случилось, он только устало улыбался. Пытаясь как-то объяснить его поведение самой себе, она могла только предположить, что он словно ждет чего-то.
Да, так и было: он ждал, постоянно ждал чего-то. Но чего именно? Чуда или ужасной беды? Она знала: он ждет, что она станет для него идеальной супругой, как Анастасия – для царя Ивана. Но что это значит? Она делала все, что в ее силах, чтобы угодить ему; она обнимала его, заметив, что на душе у него тревожно. Втайне, хотя и не посвящая его в свои намерения, она собиралась отправиться к своему отцу и, надеясь помочь Борису, попросить у него денег, как только они вернутся в Москву.
Но что-то в ней, казалось, стало для него разочарованием, он не подпускал ее к себе и держался отстраненно, и потому она не могла понять, что его томит. Она не была уверена, что он сам это знает.
А потом, он ждал какого-то несчастья – то ли неурожая и разорения в Грязном, то ли мошенничества и обмана со стороны монахов, то ли иной беды. Правда, когда все оборачивалось хорошо, он возвращался домой в приподнятом настроении, преисполненный больших планов на будущее, уверенный, что сможет заслужить царскую милость. Но не проходило и нескольких часов, как он вновь убеждал себя, что ему грозят нищета или предательство.
Словно призрак его отца неустанно являлся ему, в один миг пророча успех и благоволение судьбы, а в следующий – напоминая о горестях и медленном угасании, которые постигли его самого.
Во второй половине зимы с востока стали приходить тревожные вести. В Казани оставили слишком маленький гарнизон, и все земли вокруг завоеванного татарского города взбунтовались.
– Царь Иван созвал Боярскую думу, да толку-то от нее чуть, – рассказал Борису заезжий купец из столицы. – Половина бояр Казань и брать-то не хотели.
Из-за этих вестей между Борисом и его женой впервые произошла размолвка.
– Проклятые бояре, вельможи, чтоб их! – выругался он. – Хоть бы царь всех их передавил!
– Но ведь не все бояре – дурные люди, – возразила она.
У ее отца нашлись в этих кругах друзья и покровители. Более того, сам Дмитрий Иванов не всегда одобрял политику энергичного молодого царя и учил своих дочерей относиться к царским деяниям с осторожностью.
