«Она боится не прийтись мне по душе», – тут же догадался он, мгновенно ощутив к ней нежность и желание защитить. А еще он проницательно заметил: «Она не осознает, как хороша собой». Это тоже был добрый знак.
А лучше всего было то, что, задумчиво рассматривая ее, он понял еще кое-что: он желал ее. Желал не рассуждая, просто и страстно, мысленно повторяя: «Она будет принадлежать мне, подчиняться мне и исполнять любое мое повеление. И со мной ее красота расцветет».
– Вот только вчера к ней сватались, и от вельможного жениха, – без обиняков сказал ему Дмитрий. – Но я твоему отцу обещал, и крест на том целовал, и от своего слова не отступлю.
Борис неотрывно глядел на нее. Да, она была пригожа. Он нерешительно улыбнулся.
Тут-то и случилось нечто, вселившее в его душу неуверенность. Казалось бы, сущая безделица. Он говорил себе, что это ничего не значит. Елена устремила взгляд в пол. Но какое же выражение проскользнуло на миг на ее встревоженном лице? Разочарование? И уж не отвращение ли, учитывая, что ее мнения никто не спрашивает?
Как он ни всматривался, он так и не понял. Но разве, если бы уж он совсем не пришелся ей по нраву, она не сказала бы об этом отцу? В таком случае он не стал бы настаивать, чтобы Дмитрий сдержал слово. Или она молчала просто потому, что так предписывал ей дочерний долг?
Во время нескольких последующих встреч он попытался уверить ее, что, если что-то ее тревожит, она должна открыть ему, что именно; но она всякий раз смиренно это отрицала.
«Что ж, все хорошо, – говорил он себе, подъезжая в сопровождении друзей к дому Дмитрия Иванова. – Все будет хорошо».
«И конечно, – думал он, когда они стояли вместе перед священниками, – конечно, мы предназначены друг другу, иначе и быть не могло».
Обряд венчания длился долго. Высокие, тонкие восковые свечи, окутанные понизу куньими шкурками, заливали церковь ярким сиянием, в воздухе пахло воском, а величаво совершавшие обряд под неумолчное пение хора священники со своими длинными бородами, в тяжелых облачениях, сплошь покрытых жемчугом и драгоценными каменьями, казалось, едва ли не перенеслись на землю с небес. Свечи, ладан, многочасовое стояние на ногах: после венчания, как и после любой православной службы, верующий ощущал, «что и вправду побывал в церкви».
Борис произнес брачные обеты и отдал священнику кольцо, которое тот, по православному обычаю, надел невесте на безымянный палец правой руки. Однако самым трогательным во всем обряде стало для него мгновение, когда его невеста на исходе церемонии благоговейно опустилась на колени и распростерлась перед ним, едва ощутимо коснувшись челом его ступни в знак послушания и покорности.
Покорность эту надо было понимать буквально. Как и все представительницы высших классов, она станет жить едва ли не в заточении. Более того, для них обоих соблюдение этого правила было делом чести.
«Она никогда не запятнает себя, появившись на глазах у посторонних на улице, словно простая баба», – мысленно поклялся он.
И она тоже считала, что честь требует от нее беспрекословного подчинения супругу. Не покориться его воле было в ее глазах равносильно нарушению клятвы, как если бы солдат отказался выполнить приказ полководца. Перечить ему на глазах у других означало бы превратиться в вульгарную, грубую простолюдинку.
Некоторые мужчины полагали, что бить жен необходимо, и Борис слышал, что жены видят в этом доказательство любви и преданности. Действительно, Домострой, знаменитый свод правил, как вести себя в семье, написанный одним из ближайших советников царя, давал точные указания относительно того, что жену надлежит учить плетью, но не палкой, и даже советовал мужу после наказания говорить с женою ласково, дабы ничем не омрачить супружеских отношений.
Однако, глядя сверху вниз на распростертую у его ног молодую женщину, которую он почти не знал, но которую теперь страстно желал, Борис не испытывал желания наказывать ее. Он хотел лишь слиться с нею, заключить ее в объятия и, хотя и сам почти не отдавал себе в этом отчета, в браке с нею вкусить тепло и привязанность, которых никогда не знал прежде.
И потому он внезапно ощутил ком в горле, накрыв ее по обычаю полой своего длинного охабня в знак того, что принимает под свое покровительство и защиту.
«Я буду любить ее и оберегать», – поклялся он, вознося безмолвную молитву, и в этот миг, перед зажженными свечами, верил, что воистину стал мужчиной.
В конце обряда священник подал им чашу вина, из которой они оба отпили. На паперти гости, приглашенные почти исключительно со стороны молодой, стали осыпать их хмелем. Отныне они были мужем и женой. Он вздохнул с облегчением.
В памяти его осталось лишь одно незначительное происшествие, омрачившее этот радостный день. Случилось оно после венчания, на свадебном пиру.
Собралось множество гостей, и, как обычно во время торжественных празднований, все обращались с молодым человеком ласково и любезно. Чтоб почтить молодых, на пир дозволено было явиться и женщинам, и Борис почтительно поклонился старой матушке Дмитрия Иванова, которая, по слухам, твердой рукой управляла всем семейством, включая внуков, не покидая своей роскошно обставленной светелки на верхнем этаже дома. Он заметил, что она кивнула ему, но не улыбнулась.
Столы уже ломились под тяжестью блюд. Он знал, что на такие торжественные пиры непременно подадут гусей и лебедей с шафранным соусом. Гости будут также лакомиться блинами со сметаной и икрой, пирожками, начиненными мясом и яйцом, осетром и всевозможными сластями – яствами жирными и сладкими. И сами гости, теснящиеся в палате, люди дородные и тучные – что мужи, что жены. На поставце подле основного стола он заметил еще одну редкость и оценил ее: то были красные и белые вина, доставленные из Франции.
Ибо, хотя жителям Великого княжества Московского не дозволялось покидать его пределы – а в случае самовольного отъезда могла грозить и смертная казнь, – в домах у больших бояр и богатых купцов водились предметы роскоши, изготовленные в странах, о традициях, обычаях, образе жизни которых они не знали решительно ничего. Это вино богатое, боярское, размышлял Борис: дома он обыкновенно пил мед.
Беден был Борис и горд, и приданое за женой ему досталось скромное, но тут ему стало приятно, что отныне он в родстве с такими богачами.
Тотчас же перед началом пира подали вино. Борис отпил несколько глотков и вновь почувствовал приятное тепло. Отпил еще, взглянул на свою невесту, ощутив легкий приступ возбуждения, и, улыбаясь, обвел глазами собравшихся…
Все было хорошо. Почти все. Новоиспеченный зять не питал особой любви к своему тестю, но уважал его и вражды к нему, уж конечно, не имел, но был на пиру один гость, которого Борис воистину терпеть не мог, – и по какой-то причине сидел этот ненавистный точнехонько напротив молодых.
То был брат Елены Федор, весьма странный юноша. Если старший из двоих братьев очень напоминал своего коренастого рыжеволосого отца, то Федор, девятнадцати лет, был строен и белокур, как Елена. Кудрявую свою молодую бородку он коротко стриг. По слухам, этот Федор выщипывал все волоса у себя на теле. Иногда он слегка припудривал лицо, но сегодня, из уважения к родне и гостям, воздержался от пудры; впрочем, по его лицу было заметно, что он воспользовался какими-то благоухающими притираниями; их тяжелый аромат Борис ощущал даже через стол.
