Москва – город, основанный на союзе церкви и государства. По мнению многих церковных сановников, государственные и церковные власти должны править совместно, в полном согласии. Таков был византийский идеал Восточной Римской империи. Унаследовала его и Москва. Разве молодой Иван не предложил планы двух глубоких реформ, намереваясь преобразовать и управление страной, и Церковь? Молодой царь не желал терпеть вельмож, угнетающих народ, и церковников, запятнавших себя леностью или распутством. Разве не состояло каждое из обоих его великих уложений из ста глав? Ибо Иван любил такую бросающуюся в глаза, очевидную симметрию.
Москва была сердцем и умом Руси. За высокими прочными стенами, кольцом окружавшими город, селились в том числе иноземные купцы и люди иного звания: однако им было раз навсегда запрещено осквернять духовную жизнь этого могущественного северного народа. Католики и протестанты могли приезжать в Москву, но обращать ее жителей в свою веру им не дозволялось. Православные русские знали, что доверять коварным западным народам не след. А что до евреев и прочих нехристей, коих много было в южных киевских землях, сюда, на север, им приезжать не разрешалось.
Московское царство, может быть, и мечтало завладеть портами на Балтийском море, которые обеспечили бы ему выход на Запад, но здесь, в Москве, и сердце и ум пребывали в безопасности, вдали от любых угроз, надежно защищенные несокрушимыми стенами. Ни татары огнем и мечом, ни коварные католики, ни хитрые евреи никогда не завоюют этот город, да и просто не войдут сюда. Возведя Москву, Русь уберегалась от страха.
Из городских ворот навстречу войску вышла многолюдная процессия. Приветствовать царя и его ратников выступило духовенство во главе с митрополитом. С хоругвями и иконами, в сияющих золотом облачениях, двинулось оно из города с его сверкающими куполами под серо-рыжеватым небом, а воздух тем временем содрогался от неумолчного звона тысячи колоколов. Духовенство шло чествовать царя.
«Славься, победитель, спаситель христиан!»
В этот день Борис услышал новое прозвище, данное ратниками полководцу и победителю – царю Ивану. Желая подчеркнуть, что одно имя его внушает благоговейный ужас, его стали величать Грозным.
Когда настал день его свадьбы, уже выпал снег.
Несколько друзей, с которыми он познакомился и сблизился за последний год, приехали за ним в маленький домик в Белом городе; но, как ни старались они его развеселить, он остро ощущал собственное одиночество.
Хотя триумфальное возвращение войска в Москву происходило менее месяца тому назад, оно уже казалось далеким. В те дни непосредственно после взятия Казани он ощущал себя героем, бражничая в кабаках со своими молодыми приятелями. Он чувствовал себя завоевателем, выйдя в ночь, обходя Кремль и восхищаясь открывшимся видом. Любо ему было бродить по огромному пространству Красной площади. Летом на ней устанавливали множество торговых рядов, но зимой весь рынок переносили на замерзшую реку под стены Кремля. Огромное открытое пространство простиралось перед ним, точно пустая степь. Рядом с ним возвышалась царская крепость с ее гигантскими, уходящими ввысь башнями. Самая высокая из них терялась в звездном небе, достигая примерно двух сотен локтей; и где-то за толщей этого угрюмого камня жил царь. «Когда-нибудь меня пригласят сюда», – мечтал Борис.
Иногда он приходил в квартал, расположенный прямо к востоку от Кремля. Он назывался Китай-город, что значило «укрепление из связок жердей», «преграда из плетеных прутьев», и представлял собой обнесенную стенами территорию, где селились знатные бояре и богатейшие купцы. Здесь можно было увидеть большие дома, возведенные не только из дерева, но и из камня. Часто, когда богатые бояре устраивали пиры, улицу запружало множество поместительных саней, запряженных великолепными лошадьми, а возчики тем временем угощались хмельным и чинно беседовали, ожидая господ. Даже при свете факелов он мог разглядеть роскошные меха и восточные ковры, стопой наваленные на пустых санях для удобства дородных, богатых людей, которые в должный час, топая, выйдут на улицу в ночь.
Он знал, что его будущий тесть, по всей вероятности, пирует в одном из этих домов. Справедливости ради надо признать, что жил его будущий тесть не в этом квартале, а в крепком деревянном доме в Белом городе, но его часто приглашали на пиры влиятельные люди, селившиеся тут.
И только тогда Борис несколько приунывал, ведь, вспомнив о тесте, он одновременно мысленно возвращался к самому главному обстоятельству собственной жизни: он был беден.
И вправду, как недвусмысленно дал ему понять будущий тесть, он выдает за него свою третью дочь только из уважения к его покойному отцу, с которым некогда дружил. Нельзя сказать, чтобы Борис сделал блестящую партию, да ничего лучшего не сумел устроить его отец.
Дмитрий был совершенно уверен, что делает молодому Боброву непомерное одолжение. Для боярина вроде него три пригожие дочери представляли собой немалое достояние. Боярышень держали взаперти, в светелках на верхнем этаже дома, их замужество должно было принести пользу семье. Хотя род и знатность молодого Бориса не вызывали ни вопросов, ни сомнений, но, кроме честного имени, ничего у Боброва не было, и потому приданое, которое Дмитрий давал за младшей дочерью Еленой, было весьма скромным; услышав о его размере, Борис с грустью осознал простую истину: чем ты богаче, тем тверже люди будут убеждены, что должны одаривать тебя. Он вздохнул.
Если говорить о чувствах к Елене, то в сердце Бориса волнение сменялось неуверенностью. Его отец сговорил его с Еленой много лет тому назад, и, только приехав в Москву незадолго до выступления в Казань, он увидел ее впервые.
Он никогда не забудет того дня. Он приехал в большой деревянный терем около полудня. Его встретили, как положено, хлебом-солью, он прошел в красный угол к иконам, трижды поклонился и негромко произнес: «Господи помилуй!» Как раз когда он перекрестился, появились его невеста с отцом.
Дмитрий был низок ростом, толст и лыс. Он был облачен в ослепительный сине-золотой кафтан. Лицо у него было широкое, глаза узкие – судя по всему, унаследованные несколько поколений тому назад от какой-то татарской княжны, чем он весьма гордился. Он щеголял окладистой рыжей бородой, что пышной волной ниспадала на упитанный живот и, тщательно расчесанная, расходилась опахалом.
Елена стояла рядом с отцом. На ней был длинный расшитый розовато-красный сарафан. Ее золотистые волосы были заплетены в косу, падавшую на спину. На головке у нее был скромный девичий венец, а лицо укутано вуалью.
Негромко, довольно хмыкнув, Дмитрий отдернул вуаль, и Борис понял, что глядит на свою будущую жену.
Она была совершенно не похожа на отца. Борис тотчас же заметил, что глаза у нее голубые. Они были широко расставлены, миндалевидные, но на этом ее сходство с низеньким грубым человеком, стоявшим рядом с ней, и исчерпывалось. Нос у нее был узкий, однако ноздри над большим, с пухлыми губами ртом слегка расширены, словно от волнения. Она была бледна, в ней чувствовалась напряженность. Она в тревоге глядела на Бориса, и на тонкой шее от сдерживаемого страха у нее выделялись жилы.
