Иван отверз уста не скоро, но, когда соизволил обратиться к Борису, заговорил низким, тихим полушепотом, который Борис едва различал.
– Русь – темница, друг мой, а я и есть Русь. Знаешь ли, почему так? – (Борис почтительно молчал, ожидая пояснений Ивана.) – Русь подобна заключенному в клетку медведю, которого дразнят и над которым издеваются зеваки. Русь поймали в ловушку враги: она не может выйти к своим природным границам. – Он на какое-то время умолк. – Но так было не всегда. Во дни Мономаха было не так. – Царь повернулся к Борису и обратился уже прямо к нему: – Скажи мне, как торговали люди русские во дни золотого Киева?
– От Балтийского до Черного моря, – ответил Борис, – от Новгорода до Константинополя.
– Однако сейчас Второй Рим захватили турки; торговые пристани на Черном море в руках татарского хана. А на севере, в Новгороде, – вздохнул он, – мой дед Иван Великий сломил могущество ганзейских купцов, но до сих пор нашими северными берегами владеют эти немецкие псы.
Борис знал, как Иван Великий положил конец почти монопольному господству ганзейских купцов в Новгороде. Но увы, сколь ни богат был Новгород, ему по-прежнему приходилось торговать с Западом через балтийские торговые пути, а они по большей части находились под властью немецких рыцарских орденов или немецких купцов. Единственные гавани, принадлежащие самой Руси, располагались далеко на севере и замерзали на полгода.
– Россия не имеет выхода к морю, – с горечью промолвил Иван, – посему она и несвободна.
Борис был глубоко тронут. Его взволновал не только смысл царских речей, но и та мука, с которой они были произнесены и которую Борис отчетливо различил в голосе Ивана. Могущественный государь, которого он уже почитал благоговейно, испытывал боль, подобно ему самому. Он также ощущал чувство стыда, в его случае – за Московское царство и его неподобающее положение, подобно тому как бедный Борис терзался муками бессильной ярости, вспоминая, сколь жалкое имение досталось ему в наследство. Воистину царь, преисполнившийся благородного и горького гнева, – такой же человек, как и он, походит на него самого, и, забыв на миг свое худородство, Борис страстно прошептал:
– Но судьба наша – обрести свободу и величие. Господь избрал Москву своим Третьим Римом. Ты поведешь нас!
В своей горячности он говорил абсолютно искренне.
Иван обернулся к Борису, устремив на него пронизывающий взор, но Борис не испугался.
– Ты и вправду веришь в то, что говоришь?
Как же иначе?
– Конечно, государь.
– Хорошо, – с задумчивым видом кивнул Иван. – Господь привел нас под стены Казани и даровал нам победу. Он услышал молитвы своего раба.
Действительно, поход на татарский город, расположенный на восточном берегу Волги и на ее притоках, по временам напоминал многолюдное паломничество. Перед войском не только несли иконы; из Москвы доставили личную святыню Ивана – распятие, содержавшее частицу Креста Господня; священники окропили святой водой весь стан, прося избавления от непогоды, которая затрудняла осаду. И Господь услышал молитвы Ивана. Царь столь долго молился у себя в шатре, что кто-то даже пустил слух, будто он боится выйти и возглавить войско, но Борис не мог в это поверить. И разве не в тот самый миг во время службы, когда священник возгласил: «Враги твои раболепствуют тебе, ты попираешь выи их», русские мины взорвались и обрушили прочные дубовые стены татарской Казани? И разве произошло это не в день Покрова Пресвятой Богородицы?
Он никогда ни минуты не сомневался в своем царе. Не было у него никаких сомнений и в том, что Москве предназначено самим Господом возглавить христианский мир, что она – Третий Рим и останется таковым до конца дней. Недаром Господь посылал множество знамений, подтверждающих ее особую судьбу.
Шестьдесят лет тому назад, в 1492 году по западному летоисчислению, русские решили, что наступит светопреставление. Все настолько уверовали в его неизбежность, что Церковь на этот год даже не стала определять дату Пасхи. Поэтому, когда ожидаемый конец света не настал, было повсеместное удивление и все – от властей предержащих до последних нищих – судили да рядили, что бы это могло означать?
Тогда-то люди мудрые и почтенные и решили, что для Руси начинается новый век, в котором, по воле Божией, править суждено Москве. И так при Иване Третьем и его потомках в Москве заговорили о том, что Москва – Третий Рим.
В конце концов, имперский Константинополь, Второй Рим, пал под натиском турок. Собор Святой Софии отныне сделался мечетью. Хотя Русская православная церковь терпеливо ждала, когда греческий патриарх снова возьмет на себя бразды правления, он оставался не более чем игрушкой в руках турецких правителей, и с течением лет стало ясно: митрополит Московский стал истинным главой Восточного православия и решение всех практических вопросов отныне в его ведении.
От начала было назначено: стать Московскому княжеству империей. Не зря дед молодого царя, Иван Великий, взял в жены царевну из византийской императорской династии Палеологов, после чего русский царский дом с гордостью перенял у правителей погибшего Нового Рима герб, изображающий двуглавого орла.
Борис благоговейно взирал на высокого самодержца, стоящего рядом с ним. Царь снова замолчал и, казалось, погрузился в глубокие размышления.
И вдруг вздохнул.
– Перед Русью открывается великая судьба, – печально заметил он, – однако мне предстоит преодолеть больше препятствий внутри ее, чем вне ее пределов.
Борис всей душой сочувствовал ему. Он знал, как дерзкие князья Шуйские, гордясь своим происхождением от старшей ветви рода Александра Невского, в отличие от царя Ивана, унижали его в детстве; он знал, как кичливые бояре пытались разрушить все, чего добились князья московские, свергнуть царя с престола и вновь ввести правление вельмож. Он вспомнил, что всего пять лет тому назад, когда Москву охватил сильнейший пожар, разъяренная толпа обвинила в поджоге поляков – родню Ивана со стороны матери – и, ни перед чем не остановившись, выволокла его дядю из Успенского собора и убила. А ведь восставшие угрожали убить и самого Ивана.
Враги Ивана противились всем его начинаниям; Борис сам неоднократно слышал: многие сетовали на казанский поход и хулили его как пустую трату денег.
А теперь молодой царь обращался к нему, Борису Боброву из захудалой, жалкой деревушки Русское, обращался к нему, стоя у темных волжских вод и тихо говоря:
– Мне нужны такие, как ты.
Спустя мгновение он ушел, а Борис, ища его глазами, смог только страстно прошептать ему вслед, устремив взор в густую тень:
– Я твой, – величая Ивана самым торжественным из его титулований, внушающим благоговейный трепет, – государь.
Дрожа от волнения, он стоял на берегу до тех пор, пока на востоке наконец не показалось бледное рассветное солнце.
Продолжая свой путь по Волге на ладье, Борис ощущал все то же неослабевающее волнение, что и ранним утром. Что будет означать для него эта встреча с молодым царем? Станет ли она началом возвышения его семьи?
