Два года тому назад Иван созвал «избранную тысячу» лучших «детей боярских», как именовалось тогда служилое дворянское сословие, включая и людей невысокого звания, и потребовал, чтобы им пожаловали поместья под Москвой, поближе к нему. Борис, к своей немалой досаде, в ту пору был слишком юн и не попал в число избранных, так как служить набирали начиная с пятнадцатилетнего возраста, однако с радостью заметил, что не всем избранным нашли поместья под Москвой. А Русское, хотя и жалкое именьице, располагалось недалеко от столицы.
«Мое имение ближе к Москве, чем у многих из них, – с удовлетворением мысленно отметил он. – Вскоре царь призовет меня к себе».
Вот о чем думал Борис Бобров, плывя по реке и снова и снова мысленно возвращаясь к своей встрече с царем.
Стан еще спал, лодки, вытащенные на берег, лежали рядами, в предрассветной тишине сливались тени. Река словно замерла неподвижно, небо опустело, даже немногие ночные птицы как будто предпочли более не нарушать безграничного покоя медленно гаснущих звезд.
Борис стоял на речном берегу. Прямо у его ног вода казалась черной, хотя дальше на поверхности широкой реки, там, где на речные волны падал бледный звездный свет, виднелась серебристо-серая полоса. Он пристально глядел на восток, надеясь различить на горизонте первые признаки рассвета, но пока ничто не предвещало восхода солнца.
Он пробудился рано и тотчас же поднялся. Было зябко и сыро. Накинул шубу, тихо вышел из своего походного шатра во тьму и зашагал к реке.
Почти всегда его охватывало в этот утренний час странное чувство. Сначала где-то в глубине его тела, под ложечкой, рождалось томление и грусть. В безмолвии, под бескрайними темными небесами он чувствовал себя столь же бесконечно одиноким. Ему казалось, будто из тесного лона сна он перешел в другое, в лоно самой Вселенной, возможно беспредельное, а значит, он навеки заключен в нем, точно пленник, и навеки одинок.
Он спустился на берег к лежащим у воды лодкам, к длинному ряду теней. Перед ним простиралась огромная река, беззвучно несущая свои воды куда-то вдаль.
Горечь его была сродни нежности. Она походила на беседу, в которой никто не произносит ничего вслух. Словно бы юноша решил в сердце своем: «Что ж, я принимаю свою судьбу и навеки остаюсь в одиночестве. Вечно мне странствовать по опустевшим ночным путям».
И однако, печально смиряясь с волей Вселенной, даже вступая в таинственную область, где уже нет места слезам, он ощущал, как внутри него разливается тепло, словно сладкое утешение после долгих рыданий. В глубинах его тела были сокрыты неизмеримая радость и даже любовь – и вот они открывались ему в эти безмолвные предрассветные часы.
Стоя в тени, он вспомнил о своих родителях.
Борис почти не помнил матери и сохранил лишь смутные воспоминания о ее нежности и ласке – так рано она ушла из его жизни. Умерла она, когда ему исполнилось пять. Поэтому вся семья состояла для него из одного отца.
Он умер лишь год назад, но, сколько Борис себя помнил, его отец терпел жестокие муки из-за страшных увечий, полученных в бою с татарами. Десять лет он прожил вдовцом. Всякому видевшему его было ясно, что когда-то этот муж был могуч, крепок и имел богатырское сложение; но теперь его голубые глаза на широком, слегка тюркском лице ввалились, под ними залегли темные тени, он исхудал так, что виднелись ребра, и только невероятным усилием воли удавалось ему управлять своим истерзанным телом, сохраняя хоть какое-то чувство собственного достоинства, пока сын его не вырастет и не сможет сам о себе позаботиться.
Именно эта героическая выдержка и терпение, эта способность находить глубоко в душе все новые и новые силы производили на мальчика такое глубокое впечатление. Не какой-нибудь прославленный воин, могучий богатырь, а именно его отец, слабый и увечный, представлялся ему истинным героем. Изможденный, исхудавший, он казался мальчику одновременно земным его отцом и восставшим из могилы древним предком. И Борис вырос, снедаемый одной возвышенной страстью: исполнить ту героическую роль, в которой было отказано его отцу.
«Теперь судьба нашей семьи в твоих руках, – говорил ему отец. – Тебе одному предстоит хранить честь нашего рода».
Закрыв глаза, он видел их всех, своих предков – высоких, исполненных благородства воинов, ныне покоящихся в затерянных в веках могилах, – могучих мужей, колыбелью которых были лес, степь или горы. И если они могли узреть его, он клялся, что не обманет их ожиданий. Семья Бобровых, обладатели древней тамги с трезубцем, вновь обретет былую славу.
«Или я прославлю свой род, или умру», – мысленно приносил он торжественный обет.
Устремив взгляд на реку, медленно несущую свои волны под бескрайними пустыми небесами, он гадал, видит ли его сейчас отец? Ведомо ли ему, что Казанское ханство повержено?
– Ты со мной, – прошептал он, на миг испытав сердечное умиление.
Иначе быть не могло. Господь не допустит, чтобы его отец не узнал на том свете, что сын его возрождает фамильную славу и былое величие, тем самым замыкая круг судеб и словно проживая за отца его несостоявшуюся жизнь. Иначе быть не могло. А если это не так, значит мир Божий несовершенен.
Но мир, разумеется, совершенен. Разумеется, когда-нибудь, какие бы испытания ни послал ему Господь, выпадет на его долю удача, избавление от одиночества, и – тут он вспомнил о скором радостном событии! – со своей женой он познает любовь и дружбу, о которых мечтал, но в которых до сих пор ему было отказано. Он обретет совершенную любовь.
Так и будет, непременно. Он улыбнулся, глубоко вдохнув холодный предрассветный воздух.
Внезапно за спиной его послышались едва различимые шаги. Он обернулся. Сначала он не мог никого разглядеть, но потом уловил слабый шорох, и из-за ряда ладей появилась чья-то высокая фигура, словно сотканная из теней.
Он нахмурился, гадая, кто бы это мог быть. Тень медленно приблизилась, но, только когда между ними оставалось всего три шага, сумел он различить лицо подошедшего, а узнав, ахнул от изумления и склонился в земном поклоне, ибо это был царь Иван.
Он пришел на берег без свиты. Безмолвно подступил он к самой кромке воды и так простоял рядом с Борисом минуту, а потом спросил его имя.
Его голос был мягок и негромок, однако Бориса тотчас же охватил восторг. Царь спросил юношу, откуда он родом, из какой семьи происходит, и, хотя и выслушал ответы Бориса молча, был доволен ответом и словно бы даже обрадован. Узнав все, что хотел, Иван не ушел, но по-прежнему безмолвно стоял рядом с молодым воином, созерцая широко раскинувшуюся реку, бледно сияющую и теряющуюся где-то во мраке.
Что же ему сказать, гадал Борис. Возможно, лучше промолчать, однако упустить исключительную возможность произвести впечатление на царя и не заговорить было безумием. Через несколько минут Борис решился прошептать:
– Благодаря тебе, государь, Русь освобождается от оков.
Угодил ли он самодержцу? Борис не осмеливался поднять на него глаза, но, бросив робкий взгляд на высокую фигуру царя, он заметил на его лице только выражение едва различимого недовольства; царь по-прежнему пристально глядел на воду, и, не решаясь более нарушать его покой, Борис стал ждать в почтительном молчании. Река, хотя и необычайно широкая, несла свои воды совершенно безмолвно.
