С тех пор как они поженились, скромный плотник, освобождение которого она сумела устроить, не переставал ее удивлять.
В первый раз она удивилась, когда они построили избу в Грязном и она повесила в углу маленькую иконку. В тот же день он тихо прошел в угол и повесил прямо над иконой венок из березовых веток.
– Зачем это? – изумленно спросила она. – Это же поганый обычай.
Он минуту смотрел на нее не без смущения, а потом признался:
– Я не христианин.
– Нас же поп перед образами венчал!
Обвенчались они еще в Новгороде, как раз перед отъездом.
Он мягко улыбнулся.
– Тогда мне казалось, что это не важно.
Ей и в голову не приходило спрашивать своего милого, какой тот держится веры. Разве они впервые встретились не в церкви?
– Это я за тобой туда пришел, – признался он.
– И ни словом не обмолвился! – раздраженно воскликнула она.
– Я боялся тебя потерять, вот и промолчал, – промямлил он.
Она вспомнила, что и сама его обманула. Выходит, они оба солгали из боязни потерять любовь другого. Это были прочные узы.
– Значит, тебе сейчас надо креститься, – сказала она.
Однако, к ее удивлению, он отказался.
– Наши дети будут христиане, а меня уж оставь поклоняться, кому хочу, – объявил он. – В Новгороде я порядком на христиан насмотрелся, – не без горячности добавил он.
Она понимала, что его бегство в деревню вместе с ней было для него возвращением к корням. И действительно, глядя, как он обустраивается в маленькой общине на княжьей земле, Янка не могла не заметить, что он странным образом переменился.
По временам он напоминал едва ли не лесное существо, духа или демона чащи. Он совершенно неподвижно замирал на берегу реки, словно бы небрежным жестом тыкал острогой в воду, а когда вытаскивал, на острие билась рыба: все это время Янка, лежавшая на берегу и внимательно смотревшая в воду, не замечала решительно ничего. Срывал с березы сухую чагу, растирал в руках, высекал кресалом малую искру – и вскоре в берестяной трубочке точно сам собою занимался огонек. Он умел находить сухие сосновые корни, которые горели без искр, и всевозможные целебные растения.
Он довольно быстро напивался пьян, но во хмелю никогда не буйствовал, а всегда засыпал. Ссорились они только, когда он настаивал, чтобы она разрешила ему есть зайчатину, настрого запрещенную Церковью.
– Я поклоняюсь Нишке-пазу, – говаривал он жене. – Нишке-паз не столь велик, как твой Бог, но обитает в небесных чертогах, и все земные боги повинуются ему.
Пургас любил лес и реку так, как не способна была полюбить она, и Янка это сознавала. Он прикасался к дереву, словно к живому существу, наделенному чувствами и разумом. Она вспомнила, как когда-то сама хотела стать белой березкой и едва ли не сливалась с деревцем.
«А ведь для него весь мир – что мне была та березонька», – вздыхала порой Янка.
Такова была древняя религия – обожествление природных сил и северных лесов, и мудрая жена решила более не корить своего мужа-язычника за то, что он не верует в Христа.
Она водила детей в Русское, в тамошнюю деревянную церковку, а он не возражал, и у нее от этого делалось тепло на душе.
Ее отец нашел себе наконец жену, и Янка была этому рада. Вскоре после того, как они приехали в Грязное, он пришел их проведать, отвел ее в сторонку и вложил ей в ладонь кошель с серебряными монетами, который привез с юга.
«Думаю, Кий уже не вернется, – сказал он, – а значит, все это твое».
Она поняла, что так он пытается загладить свою вину перед нею, они помирились, и с тех пор между ними установились дружеские отношения.
Она показала монеты Пургасу, и тот внимательно их осмотрел. Он объявил, что некоторые отчеканены в Константинополе и очень древние. Часть были русские, времен Мономаха. Но несколько монет его удивили.
– Вот это вроде бы написано славянскими буквами, – сказал он, – но что вот это такое?
По краю монеты были выбиты странные, похожие на восточные письмена.
– Кажется, я видел такие на одной иконе, – припомнил он.
Эти монеты когда-то отчеканили в Польше, на них виднелись надписи на славянском и древнееврейском языках, ведь в Польше издавна существовала хазарская община.
Деньги они спрятали под пол. Кто знает, когда они понадобятся?
Пургас оказался не только хорошим охотником; он неутомимо трудился на земле, и вскоре они зажили в достатке. Жаловаться ей было не на что.
Лишь одно в муже раздражало Янку. Это была та же глубоко укоренившаяся привычка, о которой говорил ей староста, когда они только приехали в Русское; и ее муж-мордвин ни в чем не отличался от своих славянских односельчан. Он упорно не желал заботиться о будущем.
«Прямо одни вороны летают», – повторял он, когда она заставляла его принять какое-нибудь решение. Он считал, что каждое лето, каждую зиму, каждый день надо прожить осторожно и осмотрительно, так, будто они последние.
Однажды после одной подобной ссоры он ушел в лес и вернулся с тушей убитого оленя.
– Вот и оленюшка, поди, тоже думал, как зиму прозимует, – мягко сказал он ей, – а зря думал.
– Но мы же не звери лесные! – нетерпеливо возразила она.
На это он только улыбнулся и пожал плечами.
Она все равно его любила. Он подарил ей троих детей и настоящее счастье. Односельчане его уважали.
И по крайней мере раз в год управляющий боярина Милея предлагал им от имени своего господина на все более и более соблазнительных условиях перейти к нему и взять в кортому землю в Русском.
Они всегда отказывались.
– Мы люди черные, – говорила она без утайки. – Здесь мы сами себе хозяева.
С годами Янка располнела. Щеки у нее округлились. И она была вполне довольна своей жизнью.
Но даже сейчас муж не переставал ее удивлять. Что же, например, на него нашло вчера вечером?
Ведь прошлой ночью, узнав о том, как поступили с мытарями в Русском, безрассудные мужчины в их деревушке решили подстеречь в засаде и убить их. И Пургас согласился с односельчанами.
Весть о беспорядках в северных городах пришла по реке за несколько дней до этого. Свободные смерды в деревушке заволновались.
– Да вы спятили, – объявила она им, – Русское же не взбунтовалось.
– Потому что боярин заодно с татарами, – сказал кто-то из мужчин.
– Но тогда они на нас нападут и всех перебьют.
Ей не поверили.
– Мы не боимся, – повторяли молодые крестьяне.
– В детстве, когда я жил за Волгой, – заметил Пургас, – жениться юнцам не дозволялось, пока они не убьют человека. Такой обычай был у настоящей мордвы.
