На сей раз она поглядела прямо на него своими странными глазами, в которых таилась тщательно скрываемая грусть, и промолвила:
– Возьми меня с собой, господин.
Он изумленно уставился на нее:
– Куда?
– В Новгород. Разве ты не туда едешь?
Он кивнул.
– Тебе здесь плохо? – тихо спросил он.
– Мне надо отсюда уехать.
Он с любопытством посмотрел на нее. Что же ее тревожит?
– Отец дурно с тобой обращается?
– Может быть. А может быть, и нет. Какая тебе разница? – Она глубоко вздохнула. – Возьми меня с собой.
– Ты Новгород хочешь посмотреть, ведь так?
– Я хочу уехать с тобой.
В ее словах, жестах, выражении лица читалось отчаяние. Раньше ничего подобного он не замечал, и будь он помоложе, то, может быть, даже слегка оробел бы. Она была похожа на русалку, выплывшую из реки, чтобы потом являться ему неотступно, точно призрак. Но все же она владела собой.
Он вообразил ее тело.
– А что скажет твой отец?
Она пожала плечами.
Так вот в чем дело! Пожалуй, он догадался. Он посмотрел на нее спокойно и вместе с тем откровенно, не так, как раньше.
– А если я возьму тебя с собой, чем ты мне заплатишь?
Она в свою очередь пристально посмотрела на него, столь же спокойно:
– Чем прикажешь.
Это был ее единственный шанс. Он не знал, что она решила наложить на себя руки, если он ей откажет.
– Хорошо.
Он повернулся и зашагал назад. Река, текущая внизу, казалась бледной лентой, сотканной из света; леса уже подернулись тьмой.
Путешествие выдалось долгим, ведь им предстояло проехать почти шестьсот верст на северо-запад, в края на побережье Балтийского моря. Янка состояла в личной свите боярина – всего полдюжины человек, – и стоило ей покинуть деревню, как ее охватило радостное волнение. Сперва, впрочем, было трудно, ведь боярин отправил лодки назад – вниз по течению – и сказал, что в Новгород они поедут на лошадях.
– Ты же умеешь ездить верхом, правда?
Конечно, ей приходилось ездить на крестьянских лошадках; но ни одному смерду не пришло бы в голову отправиться в долгое путешествие иначе чем на лодке. К концу первого дня она уже страдала от седельных ссадин. К концу третьего ее мучения сделались невыносимы. Милея это позабавило.
– Ну, теперь точно скажут, что я тебя силой взял, да еще и отколотил притом, – шутливо заметил он.
Он был высок и могуч; а верхом на одном из своих крупных, величественных скакунов казался еще более внушительным, настоящим богатырем. Он был облачен в отороченный мехом кафтан и меховую шапку, украшенную алмазом. Большое широкоскулое лицо, холодные, широко расставленные глаза, пышная белокурая борода – весь его облик словно говорил: «Аз есмь власть, что мне за дело до простых смердов?»
Во время путешествия она смотрела на него не без гордости, шепча про себя: «Это мой боярин».
Не теряя времени, он овладел ею в первую же ночь после того, как они выехали из деревни.
И хотя на миг ей стало не по себе при мысли о том, что она разделит ложе с этим рослым, мощным и сильным человеком, который взял ее к себе в шатер, он был с нею на удивление нежен.
Он ласкал ее искусно и умело. Она надеялась, что угодила ему.
Кроме того, он был к ней добр. Всего пары вопросов хватило, чтоб выведать у нее всю историю последних месяцев ее жизни с отцом. Милей посочувствовал девушке.
– Само собой, ты хотела уехать, – мягко сказал он ей. – Но не вини, не кори уж слишком ни его, ни себя. В такой глухомани, вдали от всякого жилья, среди лесов, чего не случается.
К ее удивлению, отец не сильно возражал, узнав, что она хочет уехать. Строго говоря, поскольку они были свободными смердами, Милей не мог приказать ее отцу отпустить ее. Но, призвав к себе крестьянина и сообщив ему о своем решении, могущественный боярин устремил на него столь пронзительный взгляд, что тот залился краской.
Впрочем, он не вовсе лишился присутствия духа.
– Девица для меня – большое подспорье, господин, – осторожно сказал он. – Без нее я обеднею.
Милей все понял.
– Насколько обеднеешь?
– Землица-то у меня скудная. А ты сам видишь, барин, работник я недурной. Пожалуй мне надел чернозема.
Милей задумался. Он решил, что отец Янки хорошо будет обрабатывать полученную землю.
– Ну, быть по сему. Дам тебе пять четей. Назначу за них изрядную кортому. Поговори с управителем.
И, махнув рукой, велел ему удалиться.
При расставании с Янкой отец прослезился. Она видела, что он ее продал да еще и лицемерил притом, но все равно ей стало его жаль.
Они доскакали до Клязьмы.
Янке хотелось бы побывать в стольном граде Владимире и увидеть знаменитую икону Владимирской Божьей Матери. Она слышала, что написал ее сам евангелист Лука. Но Милей покачал головой, и маленький отряд повернул на запад. Они ехали вдоль Клязьмы десять дней, пока не прискакали к северным окрестностям маленького городишки Москвы. Оттуда они повернули на северо-запад.
Дожди застали их врасплох, как раз когда они добрались до еще одного маленького городка, Твери, находившейся среди пологих Валдайских холмов, в верхнем течении Волги. Тверь была невелика и весьма походила на свою соседку Москву. Там они нашли постоялый двор, где десять дней пережидали дожди. Потом пошел снег.
Спустя неделю, теперь уже в больших, удобных санях, Янка начала заключительную, волшебную часть странствия.
Бывали дни, когда на путешественников обрушивались ледяные ветры и метели. Но в другие дни над сверкающей северной равниной светило солнце.
Как легко, плавно и стремительно скатились сани по речному склону неподалеку от Твери и понеслись по замерзшей Волге. На другом берегу они быстро заскользили по снегу, иногда выезжая на ледяной покров рек, иногда углубляясь в лесные чащи и выбирая бесконечные пути, виляющие между деревьями.
Она заметила, что к западу от Москвы леса снова стали встречаться по большей части лиственные, как на юге. Когда они продвинулись дальше на северо-запад, вместе с лиственными деревьями вновь появились высокие таежные ели и сосны.
Потом местность стала меняться. То и дело открывался вид на огромные пустые плоские равнины, поросшие смешанными лесами, разбитыми на отдельные рощи и маленькие участки. Порой она внезапно понимала, что едут они не по земле, а по льду, что под полозьями их саней – замерзшее болото. Милей был весьма в духе. Он даже запел песню о новгородском купце Садко и улыбался чему-то, пока они неслись по плоской, открытой равнине. И однажды вечером указал куда-то вдаль:
