Пришлецов пустили переночевать тиун и его жена. На следующий день, к полудню, дом их был достроен.
– Ну вот, – сказали им строители, – ваша изба. В ней тепло вам будет, а простоит она тридцать три года.
Это было северное крестьянское жилье, русская изба. Благодаря гигантской печи и стенам без щелей даже в самую холодную зиму обитатели такого дома не страдали от стужи, а наслаждались жарой, о чем свидетельствовало само название «изба», означающее «теплое помещение», «баня».
После того как они поблагодарили новых соседей, тиун повел их показывать участок земли, который им отвели.
По дороге они разговаривали о том о сем, и Янка не утерпела: призналась, как глубоко поразили ее новые соседи. «С такими людьми, – она мечтательно огляделась, и ее взору предстали города, словно по волшебству возникшие в лесу, – для нас, русских, нет ничего невозможного».
Управляющий был человек маленького роста, с хитрым выражением лица. Он рассмеялся.
– Это север, – сказал он ей, – мы тут на холоде и стуже что угодно сделаем, вот только сил у нас надолго не хватит. – Заметив ее удивление, он улыбнулся, а потом обвел рукой обступивший их лес. – Вы теперь на севере, – пояснил он. – И тут у нас вот как повелось: мы, конечно, стараемся, трудимся не покладая рук. Но что бы мы ни делали, лес забыть не дает: земля, зима и сам Господь Бог всегда будут сильнее. Как ни старайся, а исход один: все тщета и ловля ветра. А раз так, то и не рвись, из сил не выбивайся, разве только надобно что-то побыстрее сделать, а задача – ясная да точная.
Она рассмеялась, сочтя это шуткой, но он лишь пообещал:
– Сами увидите.
Он сказал им, что размеры у имения средние, примерно четыреста десятин. Распахана пока была лишь часть этой земли. Пашня располагалась по обоим берегам реки.
Многие хозяева предпочитали сдавать свои отдаленные земли в кортому, то есть внаем, крестьянам за скромную плату, обыкновенно получаемую в виде оброка. Как он сказал им, это, мол, не прежние дни на юге, когда господа сами управляли имениями, а излишки оброка посылали на рынок на продажу.
– У нас здесь все проще, – продолжил он.
Однако у боярина Милея были деньги, чтобы покупать рабов и нанимать работников.
– Он намерен привести сюда еще людей и расширить и благоустроить вотчину, – сказал тиун, – а часть земли будет сам обрабатывать. Так что, хоть пока вотчина и маленькая, не успеете глазом моргнуть, как здесь все переменится.
Янку беспокоило одно:
– Мы-то христиане, – сказала она ему. – А здешний люд кто – нехристи, поганые?
Она уже успела заметить несколько странных, горбатых могильных холмиков за частоколом, которые показались ей нехристианскими.
– Славяне с юга – те христиане, – ответил он, – а вот мордвины… – он засмеялся, – это мордвины. Вятичи – славяне, но язычники. У частокола – их погост.
– А церковь здесь когда-нибудь построят?
– Боярин вроде хочет.
– Когда? Скоро?
– Может быть.
После этого она вернулась в избу, а ее отец с тиуном пошли посмотреть надел, который будет сдавать ему в кортому боярин.
Земля, которая ему отводилась, представляла собой обыкновенный крестьянский надел площадью в полдесятины. Но была она скудная, поросшая лесом, располагалась к западу от деревни, и ее еще предстояло расчистить. Однако плату за нее назначили скромную, а в первый год и вовсе избавили от необходимости вносить аренду. Тиун даст ему задаток, небольшую сумму денег, за которую переселенец подрядился выполнить для боярина кое-какие работы. Так началась его жизнь на новой родине.
А Янка в это время открывала для себя север. Лето, солнечное и погожее, в этом году не спешило уходить, «бабье лето», как называют начало осени русские, радовало теплом и ясными днями.
Она бродила по окрестностям, иногда одна, иногда с женой тиуна. Это была маленькая, довольно неприветливая женщина, однако она хотела убедиться, что в хозяйстве от новой девицы будет прок, и потому показывала Янке все, ничего не упуская.
Леса были куда изобильнее, чем Янка полагала поначалу. Ее спутница поведала ей, где растут целебные травы: зверобой, чистец, подорожник – и где найти папоротники для лекарственных отваров. Они прошли насквозь маленький сосновый лесок к югу от деревни, над рекой, и набрели на поросшую мхом поляну, сплошь усыпанную кустиками черники и бусинками клюквы. Время от времени ее проводница указывала на то или иное дерево и говорила:
– А вот беличье гнездо, посмотри. – А еще девочка, следуя наставлениям своей спутницы, замечала на стволе следы коготков, оставленных белкой, когда та взбиралась в свое глубокое дупло, торопясь спрятать там орехи на зиму.
– У нас есть деревянные подошвы с зубьями… Наденешь на ноги, – пояснила женщина, – и можешь влезть на любое дерево за беличьими орехами или за пчелиным медом. Ну, вроде как мишка-медведь, – сухо засмеялась она.
Одно местечко, которое Янка особенно полюбила, находилось примерно в версте к югу от деревни. Здесь высокий берег отстоял от реки саженей на пять, и у кромки воды раскинулась маленькая полянка, на которую можно было спуститься по крутому прибрежному склону. А из него, на высоте около шести саженей, бил небольшой источник чистой, прозрачной воды, упоительно холодной даже в разгар лета. Она изливалась наземь тремя маленькими водопадами, струясь по мшистому берегу, по серым камням, образуя крохотные затоны среди папоротников.
– Одна струя – на удачу в любви, другая – на здоровье, третья – на богатство.
– А из какого что?
– Кто его знает! – последовал восхитительный русский ответ, и они повернули назад. В деревню.
Расставаясь, жена тиуна дала Янке еще один совет:
– В этом году лето у нас загостилось. Но ты очень-то не обольщайся. Лето наше короткое, так что, пока оно длится, старайся, работай изо всех сил, помни: здесь тебе не юг.
– А что потом?
– Ничего, – пожала плечами советчица.
Еще одна перемена в жизни Янки заключалась в том, что она становилась женщиной.
Это началось еще на прежней родине, но за время их путешествия, да еще и после того, что предложили ей в семье Мала, все чаще охватывали ее прежде не испытанное волнение и смутные желания, от которых она то преисполнялась уверенности в себе, то внезапно смущалась и краснела. У нее был чудесный, бледный цвет лица, щеки ее окрашивал нежный румянец, а своими длинными темно-русыми волосами она даже гордилась.
Однако бывали дни, когда кожу ее покрывал маслянистый блеск, или на щеках высыпали прыщи, или проступали красные пятна, а волосы казались сальными и неприятными на ощупь. Тогда она сжимала губы, и рот ее с опущенными вниз уголками превращался в одну суровую линию; она хмурилась и старалась без нужды не выходить из дому.
