– По-моему, эта штука все же хороша, – заметил он.
– Хороших икон не бывает, – ответил тот.
– Пожалуй.
Попов видел, как икону охватил огонь. Линии образа на ней отличались удивительным изяществом.
Так исчез драгоценнейший дар Бобровых маленькой духовной обители – икона великого Рублева.
В ту летнюю ночь, когда уже давно погас костерок в монастыре, из леса за деревней вышел Иван и направился к берегу реки, где его ждала Арина с маленькой лодкой.
Когда красноармейцы ушли, Ивану пришлось прятаться. После того, что произошло, у него не было выбора. Разве простят ему сыновья Бориса Романова убийство отца? Неужели крестьяне забудут, что он отдал их зерно? Что же касается комитета, управлять которым велел ему большевик в кожанке, то должность эта была для Ивана все равно что смертный приговор.
– Если я останусь здесь до утра, меня убьют, – сказал он матери, и она знала, что это так.
Она помогла ему забраться в лодку.
– В какую сторону поплывешь? – спросила она.
– На юг. Мимо деревни – ни за что. Спущусь к Оке, а оттуда, пожалуй, до Мурома.
– И что ты будешь делать?
Он пожал плечами:
– Даже не знаю. Может, в армию запишусь. – Он невольно улыбнулся. – Похоже, самое безопасное место, чтобы выжить!
– Вот деньги. – Арина поцеловала его. – Ты мой единственный сын, – просто сказала она. – Если ты погибнешь, я должна об этом знать. А так я буду всегда думать, что ты жив.
– Я не погибну.
Он обнял ее и сел в лодку.
На юге виднелась луна в свою четверть. Он оттолкнул лодку и начал грести, медленно поднимаясь вверх по серебристой реке.
1920, октябрь
Холодало, но дело было почти сделано – простая операция по зачистке. Грузовик и артиллерийское орудие перед ними были всего лишь обгоревшим металлоломом. Там валялось с полдюжины тел, а один, по-видимому, был еще жив. Хорунжий.
Иван осторожно шагнул вперед. Вокруг до самого горизонта простиралась пустынная степь юга России.
Война почти закончилась. Раз или два успех был на стороне белых и их иностранных союзников. В какой-то момент казалось, что Петроград падет. Деникин, Врангель и прочие бились отменно. Но им не хватало координации, которой отличались красные. И возможно, недоставало решимости. Последний фронт белых был отброшен далеко назад, и все союзники – капиталистические Англия, Америка, Япония, Италия – капитулировали.
А тут еще этот казачий хорунжий, недобиток. Красив, конечно, дьявол, но все равно ему конец.
Карпенко смотрел на приближающегося Ивана. Разумеется, умирать было обидно. Два года назад он и представить себе не мог, что настолько погрязнет в этих боях. Но, к его великому удивлению, это принесло ему некоторое удовлетворение. Боль в животе сжигала огнем.
Молодой красноармеец кого-то смутно ему напомнил, но это уже не имело значения.
– Ну что, браток, самое время избавить меня от мучений, – с улыбкой сказал Карпенко.
Что Иван и сделал, проявив максимум любезности, на какую только был способен. Так уж получилось, что это был последний выстрел, который ему пришлось в жизни сделать.
Революция победила.
Заключение, или Кода
1937
Тихо-тихо зазвучала музыка, и, хотя было уже поздно, одиннадцатый час, он чувствовал себя бодрым и полным сил.
Если бы еще у него оставалось время.
Перо Дмитрия Суворина быстро забегало по нотному стану.
Это была короткая пьеса, сюита. Небольшая программная пьеса, вдохновленная русским фольклором. Детям и взрослым, подумал он, должна понравиться. Все уже сочинилось, кроме коды.
В соседней комнате спали его жена и дети. Мальчика в честь деда звали Петром, девочку – Марьюшкой. Говорили, что маленький мальчик очень похож на него самого. Сочиняя, Дмитрий улыбался про себя. Пьеса предназначалась для всей его семьи, но особенно для юного Петра. В этот вечер он посвятил ее сыну и чувствовал, что это очень важно. Потому что, когда мальчик услышит ее, возможно, он все поймет.
Это был ответ на страшную тайну, которую оба они несли в душе.
Идея сюиты была очаровательной. Это была история об охотниках, которые идут в лес и встречают там медведя. Естественно, им страшно, но они ловят огромного зверя и ведут на цепи за собой. На обратном пути через лес они замечают мелькнувшую среди деревьев волшебную жар-птицу. Один из охотников, зная, что птица умеет творить чудеса, гонится за ней, пытаясь раздобыть хотя бы одно ее перо, но тщетно. Сверкающая птица, как всегда, только манит за собой, а в руки не дается.
Дмитрий был доволен музыкальными характеристиками: у медведя была медленная, с сильными акцентами мелодия, представляющая его простую натуру и его тяжелую поступь; у жар-птицы – навязчивая, всего лишь в несколько тактов фраза, которая вдруг рассыпалась в стаккато на сверкающие осколки, словно это вспыхивали, как пламя, волшебные перья.
Вернувшись в город, охотники дрессируют медведя для выступлений в цирке, и музыка изображает уговоры и удары, страдания медведя и его неуклюжие шаги, когда, повинуясь, он начинает топать по арене. Сюита была полна пафоса и юмора. Дети Дмитрия хлопали в ладоши и смеялись.
Но получит ли эта сюита одобрение властей?
Дмитрий на мгновение прервал свою работу. Снаружи виднелись крыши соседних зданий. Высоко в осеннем небе висела почти полная луна. И он знал, что в трех милях отсюда, в своем кабинете, в сердцевине Кремля, в этот час наверняка занят делом еще один человек.
Не было никаких сомнений в том, каких поразительных результатов добился Сталин. В начале 20-х годов, после руин, оставленных Гражданской войной, каким неопределенным казался дальнейший ход революции. Руководству даже пришлось какое-то время мириться с новой экономической политикой, которая несла в себе все признаки капитализма. Но затем Сталин навязал свою волю: дело, начатое Лениным, он завершит. И перемены были ошеломительными: все деревни превратились в совхозы и колхозы, независимые крестьяне Украины были массово депортированы. Первый грандиозный пятилетний план развития промышленности был выполнен чуть более чем за четыре года. Россия теперь действительно была мировой индустриальной державой. Но какой ценой? Сколько людей погибло? Ему не хотелось думать о том, сколько именно.
Россия поднялась, как огромный медведь, ни больше ни меньше. Казалось, нет ничего такого, чего могучий медведь не добился бы своей огромной силой, оставалось только направить ее куда следует.
И все же он скучал по тем прежним дням. Тогда все было гораздо веселее. Такие литераторы, как Булгаков и Пастернак, были вольны говорить все, что им заблагорассудится. Эйзенштейн ворвался в мир кинематографии со своим удивительным фильмом. Живопись была еще авангардной, пока нынешняя доктрина социалистического реализма не обрекла ее на унылое изображение идеализированной жизни пролетариата.
