И вдруг Александр согнулся пополам от боли – кто-то, махнув прикладом, ударил его в живот. Он рухнул на тротуар на коленях.
– Что нам с ним делать, ребята?
– В трибунал его.
– Может, сначала обыщем его?
– Что, давно с ЧК по душам не болтал? Ща мы тебе устроим, – со смехом сказал первый. – Вставай, барин. Битте-дритте, ваше благородие. Офицеришка и есть.
Александр, пошатываясь, поднялся. Слава богу, при нем не было никаких документов.
– Моя фамилия Иванов, – сказал он слабым голосом.
– Во, во кого нам надо! – крикнул один из солдат. – Я его знаю, он с Комитета. Эй, товарищ, подь сюды!..
Солдаты наперебой рассказывали Евгению Попову, как спросили у прохожего табачка, а тот контра недобитая, беглый офицер, а Попов все это время смотрел на Боброва с легким удивлением.
– Говорит, Иванов его фамилия, – добавил один из красноармейцев и замолчал.
Попов улыбнулся, но, казалось, думал о чем-то другом. Наконец он заговорил:
– Этот человек, товарищи, хороший большевик. Он один из нас.
Солдат, остановивший Александра, изумленно уставился на Попова.
– Дак он говорит-то как! – возразил он. – Точно из бывших!
Попов снова улыбнулся.
– А вы разве не слышали, как говорит Владимир Ильич? – спросил он. Отчасти забавным было то, что Ленин произносил свои обличительные антикапиталистические и антибуржуазные речи с прононсом, столь характерным для верхушки среднего класса. – Кроме того, товарищ, есть такие офицеры, которые смыли с себя позор царской службы и теперь верны большевикам.
Это было правдой. Даже среди высшего командного состава были люди, которые сочли своим патриотическим долгом служить новому правительству, так же как они служили старому.
– А проштрафятся – в расход их, голубчиков, – с улыбкой добавил Попов.
Красногвардейцы с сомнением посмотрели на него:
– Не ошиблись ли часом, товарищ? Хитрый он больно, гад.
Попов пожал плечами.
– А вы сами его спросите, – сказал он, глянув на Александра, и еще раз изобразил улыбку. – Он расскажет.
Александр и сам потом не мог понять, как пережил следующие минуты. Жизнь его висела на волоске. Времени на раздумья не было, как и заготовленной заранее легенды.
– Меня зовут Александр Павлович Иванов, – медленно начал он. История была короткая. Длинную он бы просто не сумел повторить второй раз. Он рассказал, что был ранен в бою, что после фронта возненавидел старый режим и предложил свои услуги большевикам.
– Денег у меня нету, – сказал он. – И к сожалению, я все еще болен. – Потом он предложил показать им свои фронтовые раны.
– Да здравствует революция, – тихо сказал Попов.
– Да здравствует революция, – повторил Александр.
Солдаты повернулись к Попову.
– Сами все слышали, – сказал он им. – Я за него ручаюсь.
– Ну, коли ты из наших, тогда живи, – сказал первый солдат и похлопал Александра по спине. – Жаль, табачку у тебя нет, – добавил он.
Солдаты ушли.
Под взглядом Попова, стоявшего рядом, Александр чувствовал себя абсолютно разбитым. Дело было не только в ударе прикладом и не только в пережитом страхе: он чувствовал себя униженным, поскольку пришлось опуститься до жалкой лжи перед человеком, которого он больше всех на свете ненавидел и презирал. Он встретился взглядом с Поповым.
– Почему вы так поступили? – спросил он.
С минуту Попов не отвечал. Казалось, он тоже размышлял.
– Помните, как вы однажды назвали меня лжецом? – сказал он. – Я тогда тоже использовал вымышленное имя. Это вызвало у вас отвращение, не так ли? – Он помолчал, холодно глядя на Александра. – Вы еще назвали меня трусом. – Он медленно повел головой из стороны в сторону. – А почему вы сейчас так вдохновенно лгали, Александр Николаевич? Я вам объясню. Вы лгали не просто так. Вы лгали не случайно. Вы лгали, чтобы спасти свою шкуру.
Александр не мог это отрицать.
– Я просто хотел посмотреть, как вы это сделаете, – спокойно сказал Попов. – Интересное было зрелище. Завтра, или послезавтра, или послепослезавтра вас схватят. И тогда я вас уже не спасу. Вам придется самому за себя отвечать. И если меня спросят, я скажу, кто вы есть на самом деле. – Он сделал паузу. – А пока, положим, вы будете знать, что ничем не лучше меня. На самом же деле вы даже хуже. Вы – ничтожество. Прощайте.
Попов ушел.
Александр Бобров, глядя ему вслед, все спрашивал себя: правда ли это?
На следующий день Бобровы уехали в Финляндию.
1918, июль
В месяцы, предшествовавшие июню 1918 года, во Владимире Суворине стали происходить довольно неожиданные перемены. Трудно сказать, были ли они следствием событий, бурливших вокруг, или просто приблизилась старость.
События той весны могли бы потрясти любого.
Через неделю после отъезда жены его вызвали в ЧК и спросили, где она. Он сказал им чистую правду, что она уехала в Финляндию.
– Мы оцениваем ваше состояние в двадцать пять миллионов рублей, – заметил один из чекистов. – Что вы можете сказать на это?
– Я и не знал, что у меня так много денег, – вежливо ответил он.
– Это ненадолго, – пообещали ему.
В марте Суворину сообщили, что дом в стиле ар-нуво переходит в собственность государства, а еще спустя два дня большой суворинский особняк стал музеем. В апреле его заводы в Русском были экспроприированы. В конце мая его попросили потратить несколько дней на объяснение различных аспектов работы всех его московских заводов, после чего он лишился и их. К июню у Суворина уже ничего не осталось.
Это было странно. Он никогда особенно не интересовался предпринимательством за пределами России, за исключением того, что касалось искусства. У него не было зарубежных инвестиций. Единственными вкладами в иностранных банках, которыми располагал этот крупный промышленник, были счета в Лондоне и Париже, на которые он и его сын покупали произведения искусства и которых хватало на жизнь супруге, но не более того. Поэтому к июню Суворин стал беден.
Самого его никто не преследовал. Когда дом стал музеем, его лично посетил министр Луначарский, добрейшей души человек, который со своей лысиной и пенсне на носу походил скорее на профессора, чем на революционера.
Луначарский был прямолинеен:
– Дорогой мой, музею нужен смотритель. Кто, как не вы, может им быть? А дочку берите себе в помощницы.
И им разрешили поселиться в маленькой квартирке в задней части дома, когда-то там жила экономка.
Поэтому каждый день Владимир Суворин торжественно водил по галереям группы рабочих, которых Луначарский с энтузиазмом отправлял к нему на грузовиках, а Надежда пыталась растолковать озадаченным пролетаркам картины Пикассо или тихо подметала пол.
