Это были интересные встречи. Иногда друзья приглашали на них и своих друзей, и тогда, как правило, завязывались жаркие дискуссии, в которых Надежда, хотя ей было всего пятнадцать лет, тоже могла принять участие. В те головокружительные дни споры касались скорее искусства, чем политики, но неизменно отличались страстью, на какую способны только русские и французы.
– Читали последнее стихотворение NN? Что думаете?
– Ужасно! Чудовищно!.. Как будто Надсон встал из гроба!. Фальшиво насквозь!.
– А он отважен – публиковать такой старомодный вздор.
– Он подавал такие надежды, но теперь… Нет, больше никакой ему веры.
– Исписался. Это конец.
– Господа, как же вы жестоки и как не правы!.
Мнения скрещивались, как клинки, и Надежда слушала, глядя на Карпенко блестящими глазами.
Иногда к ним заглядывал Александр Бобров, и неугомонный Карпенко, в присутствии компании только что осудившей поэта NN, как бы вскользь спрашивал:
– Нравится ли вам NN, Александр Николаевич?
И поскольку Александр, как всегда, отвечал что-нибудь уклончивое вроде: «Кажется, недурно», вся компания переглядывалась или разражалась насмешливыми воплями, заставляя Боброва хмуро пожимать плечами.
– Бедный малый Александр Николаевич, – говорил Карпенко за его спиной. – Все-то знает и ничего-то не понимает.
А ему в лицо он как-то заметил:
– Продолжайте свои штудии, Александр, вот только художественные течения вас опережают.
Почему Карпенко так ненавидел Боброва?
– Он один из самых упрямых русских на свете, – заявил украинец. Но однажды все же признался: – Я терпеть его не могу за то, что он липнет к Наде. Вот пускай в шутах и ходит.
Но что ему самому нужно было от Надежды? Было ясно как день, что девушка влюблена в него, – хотя и трудно было определить, до какой степени. И Михаил, казалось, не намерен был охлаждать это жаркое сердечко.
– Так что же, ты всерьез о ней беспокоишься? – спросил Дмитрий однажды, когда они возвращались домой.
– Мне кажется, я за нее отвечаю, – откровенно признался Карпенко. – Сердце кровью обливается, как представлю ее рядом с таким болваном, как Бобров.
– А сам что зеваешь?
Карпенко коротко хохотнул:
– Не говори глупостей. Я бедный украинец.
– Ты нравишься дяде Владимиру.
– И не нравлюсь его жене.
Дмитрий иногда замечал, что манера Карпенко держаться и подавать себя, очаровывавшая зрелых женщин, со стороны госпожи Сувориной вызывала холодное осуждение, хотя она ни словом не давала это понять.
– Слушай, да вряд ли она настроена против тебя, – сказал он. И добавил: – Ты же правда не влюбляешь в себя Надю нарочно – лишь бы взбесить Боброва?
На что, к великому удивлению Дмитрия, Карпенко вдруг тихо простонал:
– Ты ничего не понимаешь. В мире нет подобных ей…
– Значит, любишь?
– Будь я проклят. Да. Я люблю ее.
– Тогда не все потеряно, – весело сказал Дмитрий.
Но Карпенко только грустно покачал головой – таким Дмитрий его еще не видел.
– Нет, – тихо сказал Карпенко, – потеряно все.
В один из декабрьских вечеров 1913 года между Надеждой Сувориной и ее матерью вдруг вспыхнула давно тлевшая ссора.
Госпожа Суворина предупредила дочь, чтобы та была осторожней с этим Карпенко.
– Что же дурного в нем? – потребовала объяснений девушка. Неужели дело в том, что Михаил беден? Неужели всколыхнулись классовые предрассудки? Нет, госпожа Суворина это отрицала.
– Нет, просто такова его природа… Он играет с тобой, девочка моя. С его стороны это просто шутка. Не разбей свое сердце.
Это все, что она сказала дочери.
Надежда решила, что ненавидит мать.
Она была влюблена в Карпенко. Как могло быть иначе? Кто мог сравниться с ним красотой и умом? Она восхищалась им, когда была ребенком, но теперь, в расцвете юности, она страдала от порыва первой любви. Впрочем, она бы не так оскорбилась, если бы не одно обстоятельство.
Год назад она узнала о Попове.
Однажды за полночь Надя случайно проснулась и, выйдя в коридор, услышала в прихожей какие-то приглушенные звуки. К своему удивлению, она увидела, как мать скользнула к входной двери, впустила незнакомца. Притаившись у колонн балкона, как когда-то в детстве, девушка увидела, как ее мать и рыжий Попов поднимаются по лестнице.
Поначалу ей было трудно в это поверить. Ее мать – и этот социалист? И с отвращением Надежда подумала: как можно было так обойтись с бедным папой? И все же он терпит ее. Он святой. И хотя ни слова сказано не было, с тех пор она не могла относиться к матери иначе как с упорной скрытой враждебностью.
И к своему великому несчастью, именно в тот вечер, когда госпожа Суворина так неприязненно высказалась о Карпенко, Попов снова решил ее навестить.
Впрочем, знай Надежда, с какой целью Попов пожаловал на сей раз, она была бы ошеломлена даже больше, чем сама госпожа Суворина.
– Слушай, – просто сказал он ей, – давай сбежим?
Как странно. Когда он был моложе, ему и в голову бы это не могло прийти, а сейчас он всерьез был готов бросить все.
Несколько лет назад он надеялся выманить у Сувориных деньги для партии. Он был достаточно опытен, чтобы без особого труда справиться с этой задачей. Но не сделал этого.
О, несомненно, партия нуждалась в средствах. Не так давно в новой большевистской газете появились статьи странного молодого человека из Грузии, его стиль однозначно выдавал бывшего семинариста. Он подписывался «Сталин». Разумеется, это был псевдоним: Сталин – человек из стали. Весь тот год Попов пытался раздобыть хоть что-то для газеты «Правда», но ни разу он не просил финансов у Сувориной.
Это было другое. Он решил, что любит ее. А теперь ему в голову пришла мысль все же взять денег у Сувориных. И сбежать вместе.
Ибо в 1913 году Попов почувствовал, что устал. Надежды на революцию не было. Попытка Ленина воссоединить левых социалистов не увенчалась успехом. Арестов стало больше. Даже молодого Сталина сослали в Сибирь. Попов выдохся: он больше ничего не мог сделать для революции.
– Мы могли бы уехать за границу, – тихо сказал он.
И к собственному удивлению, госпожа Суворина не спешила с ответом.
О, это был необыкновенный человек. Он столькому научил ее. Под его влиянием она привыкла долго и напряженно размышлять о собственной жизни и даже изменила свои политические взгляды. «Я действительно считаю, что у нас должна быть демократия, – наконец призналась она. – Это справедливо и разумно… Мне близка идея монархии, но все же необходимо Учредительное собрание».
