Благодаря своим познаниям в мире живописи и старинной дружбе с Владимиром Сувориным, он заслужил уважение Надежды, и это было и важно, и приятно. Она охотно оставляла компанию Карпенко и вечно музицирующего Дмитрия, чтобы пройтись с Александром по отцовским галереям и послушать рассказы о новых направлениях в живописи. «Сколько вы всего знаете!» – говорила Наденька, глядя на него большими серьезными глазами.
Ей уже исполнилось пятнадцать, и, как он часто с тайным одобрением отмечал, она продолжала расцветать. Скоро она станет молодой женщиной. Поэтому Александр был весьма аккуратен в своих отношениях с ней, сохраняя дружескую дистанцию, спокойно впечатляя ее своими познаниями и ожидая, когда она сама потянется к нему.
В настоящее время оставалось решить только одну проблему. Но он надеялся, что все пройдет само собой – и долго не продлится.
Дело в том, что Надежда была влюблена в Михаила Карпенко.
Для Дмитрия Суворина 1913 год был временем не только надежд, но и сильных эмоций.
Ибо никогда еще русская культура не поднималась до таких головокружительных высот. Казалось, что все необычайные события последнего столетия внезапно собрались вместе и обрушились на мир.
– Это не расцвет, – любил повторять Карпенко, – это взрыв.
Европа уже трепетала перед русской музыкой, перед оперой, перед басом легендарного Шаляпина. Теперь русский балет Дягилева покорял Лондон, Париж и Монте-Карло. Два года назад изумительный Нижинский танцевал «Петрушку» Стравинского. В прошлом году он исполнял заглавную партию в необыкновенном, языческом и эротическом «Послеполуденном отдыхе фавна», а в мае 1913 года в Париже стал хореографом спектакля, которому надлежало изменить историю музыки, – «Весны священной» Стравинского. Владимир Суворин, по счастливой случайности, находился в это время в Париже.
– Это было потрясающе, – рассказывал он Дмитрию. – И вместе с тем страшно. Зрители были шокированы и пришли в неистовство. Потом я видел бедного Дягилева. Он не знает, что делать с Нижинским, – Сергей Павлович в ужасе и считает, что тот зашел слишком далеко. И все же это было великолепно, честное слово. Самое захватывающее, что я когда-либо видел в своей жизни.
Он также привез Дмитрию экземпляр партитуры «Весны…» Стравинского, и молодой человек несколько дней просматривал ее, очарованный титанической, первобытной энергией музыки, ее диссонансами – никогда прежде не слышанными – и ее резкими ритмами, и наконец заявил:
– Это как увидеть новую галактику, созданную рукой Бога. Это новая музыка с новыми законами.
– Россия больше не отстает от Европы, – заявил по этому поводу Карпенко. – Мы впереди. И мало кто будет отрицать, что в этом волнующем брожении всех искусств Россия впереди всех, в авангарде.
Если Дмитрий был в восторге от своих музыкальных открытий, то жизнь его друга Карпенко теперь превратилась в вечный водоворот. После гибели Розы квартиру переоборудовали так, чтобы у Петра, Дмитрия и Михаила было по своей отдельной комнате, и эта общая холостяцкая квартира их очень даже устраивала. Благодаря щедрости Владимира у Карпенко было достаточно денег, чтобы продолжить учебу и снимать небольшую студию, а так как он теперь находился в самой гуще авангардного искусства, то дома появлялся, лишь когда заблагорассудится.
Особенностью бурлящего идеями российского авангарда было то, что создавался он как мужскими, так и женскими руками; и время от времени, неожиданно нагрянув, Карпенко сообщал Дмитрию и его отцу о каком-нибудь последнем чуде: буйном абстрактном полотне Кандинского, блестящей декорации Бенуа или картине новой звезды – кубиста Марка Шагала, а еще, непременно – о каком-нибудь новом «-изме». Так что Петр тихо спрашивал: «Ну, Миша, какой у нас сегодня „-изм“?»
В 1913 году это был футуризм.
Это было, конечно, замечательное направление. Русские футуристы под знаком таких блестящих молодых талантов, как Малевич, Татлин и Маяковский, любили сочетать живопись и поэзию, создавая иллюстрированные книги и альбомы, не имеющие аналогов по дерзости художественных приемов.
– Кубизм Пикассо был революцией, – пояснял Карпенко, – но футуризм идет гораздо дальше.
В своих картинах футуристы брали ломаные геометрические формы кубизма и приводили их во взрывное поступательное движение. В их поэзии язык был разъят вплоть до простых звуков; грамматика нарушилась, создавая из слов нечто новое и поразительное. Для Дмитрия футуристические произведения напоминали какую-то огромную, независимо работающую динамо-машину.
– Это искусство нового века – века машины, – радостно заявлял Карпенко. – Искусство преобразит мир, профессор, – говорил он Петру, – наряду с электричеством.
Он даже отложил свои собственные опыты в живописи, чтобы написать несколько стихотворений для новых футуристических изданий.
В двадцать лет Карпенко вырос в поразительно красивого молодого человека. Стройный, смуглый, гладко выбритый, он настолько притягивал к себе все взгляды, что Дмитрий часто с удовольствием наблюдал, как респектабельные дамы на улице забывались, когда он проходил мимо, и смотрели ему вслед. Дмитрий привык видеть его в обществе артистических дев, которые, очевидно, были очень увлечены им; но Михаил предпочитал держать свои любовные истории при себе, и Дмитрий мог только догадываться, какая из барышень на краткое время похищала сердце его друга.
Иногда Дмитрий вспоминал странное происшествие в день встречи с Распутиным, но Карпенко больше не впадал в такое паническое исступление, и постепенно эта история полностью вылетела из головы Дмитрия. И действительно, в счастливом характере Карпенко было трудно разглядеть какие-то недостатки. Истинный красавец, он был совершенно лишен тщеславия. Правда, иногда в последние два года на него накатывали кратковременные приступы, когда Михаил замыкался и угрюмо молчал, но это, считал Дмитрий, были не более чем периоды творческой сосредоточенности. Единственное, что порой огорчало Дмитрия в его друге, – это то, что остроумные замечания Михаила порой граничили с язвительностью и могли ранить всерьез. Но для человека с таким быстрым и блестящим умом, как у Карпенко, это было простительно.
Хотя теперь у каждого из них была своя жизнь, молодые люди часто проводили время вместе. Иногда они ездили в гости к Владимиру Суворину. Дом промышленника в стиле ар-нуво был закончен и стал своего рода жемчужиной. Особенно захватывало дух от главного зала: спиральный узор пола, выложенного цветным мрамором и гранитом, сиреневые стены, витражные окна, заказанные у Тиффани, и лестница из кремово-белого мрамора, замысловато изогнутые перила которой словно готовы были растаять от прикосновения руки. Суворин собирал библиотеку современной литературы, которую он решил разместить в новом доме, а теперь и сам проводил там большую часть своего свободного времени. Карпенко помогал ему пополнять прекрасную коллекцию футуристических изданий, редко появлялся там без гостинца – какой-нибудь новинки, которую хозяин дивного дома принимал с радостной благодарностью.
И конечно, они встречались с Надеждой.
