Глядя в будущее России, Александр имел некоторые основания для надежды. Третья дума продержалась полный пятилетний срок, и теперь заседала новая, Четвертая дума. Царю удалось несколько усилить в ней консервативный элемент, хотя радикалы тоже окрепли, ослабив центр; но в целом новый состав был не хуже предыдущего. Его неугомонный отец добился избрания. И надо сказать, что положение в стране в целом было теперь превосходным.
– Столыпина больше нет, и его место заняли ничтожества, – говорил Николай Бобров своему консервативному сыну, – но дело его живет. Посмотри на результаты.
И он с энтузиазмом отмечал их на пальцах:
– Торговля на высоте. Урожайность растет, и в тысяча девятьсот одиннадцатом году мы экспортировали тринадцать с половиной миллионов тонн зерновых. Госдолг сильно снизился: за последние четыре года у нас был профицит бюджета. В сельской местности тихо.
И при этом он удовлетворенно улыбался.
– Знаешь, – сказал он однажды Александру, – я недавно встречался с одним французом, который подсчитал, что при нынешних темпах экономического роста мы к тысяча девятьсот пятидесятому году затмим экономику всей Западной Европы. Только подумай. Ты, вероятно, доживешь до этого.
О революции в те годы мало что было слышно.
– Если повезет, – любил говаривать Бобров-старший, – может, и обойдется.
В самом деле, на дальних рубежах, кажется, собирались какие-то тучки; но ни Бобровы, ни кто-либо из их знакомых не проявляли по этому поводу особого беспокойства.
– Дипломатия решит любые проблемы, – говорил Николай сыну. – Великие державы должны держаться вместе. Потому-то мы и заключаем союз за союзом!
И действительно, система политических союзов была скорее на пользу России. Потребность в огромных французских финансах и выросшее взаимопонимание с Британской империей способствовали созданию военно-политического блока трех этих стран, известного как Антанта. А Германия, Австрия и Италия образовали Тройственный союз.
– Но эти союзы уравновешивают друг друга, – часто говорил Николай. – Они не дают нарушить сложившийся миропорядок.
Только на юге Центральной Европы, в горячем Балканском регионе, намечались признаки реальной опасности. Здесь, при окончательном упадке Османской империи, разворачивалась Австрия. В 1908 году она захватила две провинции Боснии и Герцеговины, населенные преимущественно славянами-сербами. Остальные сербы чувствовали приближающуюся угрозу. Россия, симпатизируя своим братьям-славянам, внимательно следила за развитием событий в этом регионе, столь близком к Константинополю и Черному морю.
– Но все это будет улажено, – пророчествовал Николай. – Война не отвечает ничьим интересам.
И в Европе было мало государственных деятелей, которые не согласились бы с ним.
Действительно, за последние пять лет только одно обстоятельство омрачало чистую душу Александра и причиняло ему некоторый дискомфорт.
Евгений Попов… Что же с ним делать?
В общем-то, даже прямолинейный Александр понимал, что амурные дела госпожи Сувориной его не касаются. Но так велико было его отвращение к Попову и так велико уважение к дяде Владимиру, что мысль о позорном адюльтере хозяйки дома и этого большевика не давала ему покоя. В ту первую туманную ночь, увидев, как тот прокрался в суворинский особняк, Александр испытал нечто вроде личного оскорбления.
Даже тогда, после своего бдения на промозглой улице, он не хотел в это верить. Пытаясь разгадать эту тайну, он стал прохаживаться мимо особняка в позднее время и еще дважды в том же месяце видел, как Попов являлся на свидание. Сомнений быть не могло: дом его невесты и личность его будущей тещи осквернены и запятнаны рыжеволосым социалистом.
Это было ужасно.
Но что же ему делать? Дядя Владимир был его другом. «Если великого человека обманывают, то мой долг предупредить его», – подумал Александр. И дело было не только в бесчестье. Никогда не знаешь, какую беду может принести в порядочную семью такой человек, как Попов. И необходимо же, в конце концов, оградить Надежду. Однако говорить об этом напрямую с немолодым супругом было неловко. Кроме того, если госпожа Суворина узнает, кто раскрыл глаза ее мужу, с ее стороны Александра ждет вечная ненависть. Это идет вразрез с его планами породниться с ней через брак с ее дочерью.
Если бы он только мог как-нибудь убрать Попова… Он был совершенно уверен, что когда-нибудь Попова непременно арестуют, но как навести на него полицию, если он рядом с Сувориной? Дважды он дожидался рассвета и пытался последовать за большевиком, но каждый раз через несколько кварталов Попову каким-то образом удавалось улизнуть.
Решение, к которому он наконец пришел, было достаточно простым. Он послал Владимиру анонимное письмо. Это была довольно удачная записка, составленная из газетных вырезок, и при этом, ради конспирации, безграмотная: Александр гордился своей находчивостью. Он называл Попова не по имени, а «одним рыжим революционером». После этого он продолжал при всяком удобном случае поздно вечером ходить мимо суворинского особняка и, месяц или два не видя и следа Попова, решил, что письмо сработало. Но через некоторое время похотливый социалист вернулся.
Время от времени, и тогда, и в последующие годы, он как бы между прочим интересовался у Владимира: «А что случилось с этим… как его?.. Поповым, большевиком, который однажды был у вас на суаре?» Или, например, спрашивал: «А не арестовали ли того рыжего проходимца, что мы видали раз на фабрике? Интересно, что-то с ним теперь?» Но Владимир в разговоры о Попове не вступал, и Александру ничего не оставалось, как считать, что он свой долг выполнил. «Но когда-нибудь я поквитаюсь с этим наглецом, – поклялся он. – Он выметется отсюда».
Помимо тайных ночных дежурств под окнами, он довольно часто бывал и в самом суворинском доме – и, отчасти ради бесед с Владимиром, отчасти ради того, чтобы иметь что-то общее с Надеждой, начал проявлять почти профессиональный интерес к живописи.
Занятия в университете не слишком обременяли его. Свободное время Александр употреблял с пользой. Он досконально изучил основные направления в западной живописи, а также – что доставляло ему гораздо большее удовольствие – начал углубленно изучать древнее искусство иконописи. По своему обыкновению, он был методичен и серьезен, но со временем у него также развился настоящий вкус к изучаемому предмету. Пожалуй, с еще большими амбициями он приступил к изучению современного искусства. Сын Владимира Суворина, который в основном пребывал в Европе, а не в России, недавно прислал удивительные работы Матисса и еще одного необычного художника, который, казалось, открывал целое новое направление в живописи, полное геометрических фигур и не похожее ни на что виденное ранее. Его звали Пабло Пикассо. И нравились Александру Боброву эти работы или нет, казались ли интересными или совершенно бессмысленными, он изучал каждую новую вещь так тщательно, как будто в ней заключалась загадка, которую следовало разгадать. Он задавал вопросы, соотносил одни работы с другими, пока не стал разбираться в данном предмете больше, чем кто-либо. Кроме того, у него появилось четкое представление о ценах на живопись, так что однажды Суворин весело заметил ему: «Забавно, мой друг, но, хоть вы и русский дворянин, у вас есть все задатки дельца».
