Только Владимир разгадал ее тайну. Дорогой Владимир. Каким-то образом он догадался обо всем.
Она обнаружила, что добралась до широкого, опоясывавшего центр города бульвара. Вдоль него несся ветер, срывая листья с маленьких деревьев по обочинам и унося их на восток. Мимо прогрохотала повозка.
Думала ли она, Роза, хотя бы мельком, о Владимире как о любовнике – тогда, раньше? Она усмехнулась. Невозможная любовь, любовь, которой никогда не быть. Но даже их абсолютно платонические отношения приносили радость и боль. Ибо каково это для женщины – знать, что по-настоящему ее понимает не муж, а деверь? Она любила общество Владимира, он возвращал ей счастье. И все же она боялась его. Ибо Владимир вернул ее самой себе, он заставил ее снова заниматься музыкой, он слишком ясно показал ей то, что она пыталась скрыть от себя: мучительную пропасть, отделявшую ее от мужа. И вот она снова сбегала от Владимира в свою тюрьму. «Ты должна уехать, просто выспаться», – убеждал он ее, и она знала, что это правда. Но она не могла. «Ты погубишь себя, моя голубка», – говорил он.
Тогда пусть так и будет.
Владимир обещал увезти Дмитрия в Америку. Это было все, что сейчас имело для нее значение.
Она остановилась возле лавки, где продавали газеты. У входа висела маленькая табличка с заголовками главных событий: бедный Столыпин, верный министр, был застрелен в Киеве в начале этого месяца. Теперь выяснилось, что его убийца – двойной агент, совершивший это злодеяние только потому, что революционная группа, в которую он проник, начала подозревать, что он работает на царскую охранку. Она устало покачала головой.
– Только в нашей бедной России мы живем в таком безумии, – пробормотала она. Неужели вся Российская империя – всего лишь дурной сон, подумала она. – Вполне возможно.
Сон, от которого пора было бежать.
На улице, по которой она теперь шла, стояли трамваи. О, прежние трамваи-конки, основательные, двухэтажные с открытым верхом, запряженные парой лошадей! Они катились по рельсам неспешно, со скоростью конского шага. Однако в последнее время коней заменила электрическая тяга – одноэтажные трамваи двигались гораздо быстрее. Наступала новая эра, в этом не было никаких сомнений. Немного выше по улице Роза увидела на перекрестке трамвайные пути и направилась туда.
Дмитрий уедет в Америку и станет музыкантом. Ее отец часто говорил: «Еврея могут пощадить, если еврей – музыкант!»
На перекрестке у освещенного подъезда стояла кучка людей, невольно наблюдая за женщиной, идущей по улице. Кто-то отвесил ей какой-то комплимент. Этот человек скажет позже: «Но ведь ничего не предвещало! Женщина вела себя совершенно нормально!»
Книга Петра Суворина, конечно же, была ее опорой и защитой в течение последних полутора лет. Сколько вечеров она допоздна преданно печатала ее для своего мужа, пока он крепко спал. Она преданно служила ему, избегая супружеского интима, и ей не нужно было ничего Петру объяснять. Но на прошлой неделе рукопись была наконец допечатана. Муж собирался отнести ее в типографию. Он прославится, конечно, а она лишится своего единственного прикрытия.
А исполнить задуманное совсем нетрудно. Как друг, который только и ждал ее появления, этот заблудившийся трамвай поспешил к ней сквозь вечерний сумрак – как раз в тот миг, когда она подошла к перекрестку. Роза сняла перчатки, словно собираясь что-то отыскать в карманах пальто, и затем снова надела их, даже не заметив, что случайно надела на правую руку перчатку с левой. Приближающийся трамвай, казалось, шептал: «Наконец-то! Поедем кататься, я ждал тебя так давно».
И она сделала два или три шага навстречу.
Все это видели. В том, что произошло, сомнений не было. Женщина, стоявшая на мостовой и что-то искавшая в карманах, в последний момент увидела трамвай, поскользнулась и упала. Она тихонько вскрикнула, когда ее нога, не найдя опоры на влажных камнях, неловко взметнулась вверх. Казалось, что, падая, женщина искала, за что ухватиться. Когда она упала, трамвай уже был перед ней. Все это выглядело как чей-то бред.
В тот миг, когда трамвай наехал на нее, Роза увидела отца.
Никто из свидетелей происшествия не сомневался, что, даже если она и была немного не в себе, это был классический несчастный случай.
Два месяца спустя Дмитрий Суворин закончил три этюда отчасти в манере Скрябина, посвященных памяти матери, – их назовут его первыми серьезными и зрелыми произведениями.
1913
Под занавес года 1913-го Александр Бобров с уверенностью смотрел в светлое будущее. Правда, нужно было преодолеть некоторые препятствия, но он тщательно все обдумал и не сомневался в успехе. Девушке уже исполнилось пятнадцать, и она была ослепительно хороша. Пора начинать действовать.
Александру было двадцать два года. Он был выше среднего роста, крепко сложен и выглядел мрачновато и сурово, как его прадед Алексей, хотя, в отличие от него, был чисто выбрит и не носил усов.
Он считал себя привлекательным мужчиной. Однако это было не совсем тщеславие. Как последний представитель своего благородного рода и, несмотря на либеральные взгляды отца, сторонник порядка, призванного защитить и сохранить царя, он считал своим долгом быть красавцем. Он не позволял себе ни малейшей небрежности в костюме и, будучи штатским, заботился о том, чтобы иметь военную выправку, отличную осанку, что в те дни французы называли tenue. Изрядные усилия Александр прилагал к тому, чтобы, насколько это можно было себе позволить, его видели в самых лучших салонах Москвы. Все его желания и устремления сводились к двум вещам. Первая – назначение на должность судьи, вторая – женитьба на Надежде Сувориной, единственной дочери известного фабриканта. К обеим этим целям он упорно готовился.
Подготовка включала в том числе и школу плотской любви.
– Я буду верен своей жене, – сказал он своему другу, молодому офицеру императорской гвардии. – Но опыт, мне необходим опыт. Мой план таков: иметь десять любовниц. Что скажешь?
– А почему не двадцать, мой милый?
– Нет, – серьезно возразил Александр, – думаю, хватит и десяти.
Он методично взялся за дело и потерял невинность с женой военного врача – приятную женщину лет двадцати пяти забавляла торжественная решимость восемнадцатилетнего юноши попасть в ее постель. Их связь продолжалась три месяца. В Петербурге он встречался с прелестной танцовщицей из кордебалета, поскольку считалось, что тот не мужчина, кто не любил кордебалет. Согласно гусарскому списку, он на короткое время закутил с певицей из цыганского варьете – правда, без уверенности, что та и в самом деле цыганка; и вот уже целый месяц он регулярно захаживал к некоей молодой особе в один из самых престижных столичных борделей. В этот дом терпимости пускали только чистую публику, но, несмотря на избранную клиентуру заведения, Александр жил в постоянном страхе перед возможными печальными последствиями и, кроме того, находил сам бордель неприлично дорогим. Через месяц он вычеркнул его из списка. В настоящее время он крутил свой шестой роман. Веселая вдова, блондиночка, немногим за двадцать, полунемка-полулатышка, казалось, задалась целью не дать молодому человеку уснуть. И пока это его вполне устраивало.
