На углу она остановилась и оглянулась. Их с Петром спальня была единственной комнатой в квартире, выходившей окнами на улицу, и она, сама не зная почему, зажгла свечу и поставила ее у окна. Теперь она просто видела ее – маленькое, дрожащее пламя в темной раме, как образ странного тайного стража. Или как послание любви и надежды. Кроме записки, в которой Роза написала, что пошла на прогулку, больше она ничего не оставила.
Она завернула за угол. Ее шаги, как ни странно, казались легкими.
Никто ничего не узнает, и это главное. Это был, по правде говоря, ее дар любви им, о чем они никогда не должны были узнать. Об этом знал только Владимир, но он сейчас с сыном в Париже и должен вернуться только через месяц. Она ничего не написала ему, но он узнает и сохранит ее тайну.
Мимо проскакал на лошадях отряд казаков, возвращавшихся в казармы, они были в бурках, защищающих от осеннего холода.
Когда же все это началось? Возможно, с самого начала: она вышла замуж за Петра Суворина в глубокой депрессии. Это была ее вина. И все же она страстно любила его. Нет, подумала она, она может точно определить настоящее начало. Это было в 1900 году, когда маленькому Дмитрию было пять лет и из Америки пришло письмо.
После замужества Роза почти не общалась со своей семьей в Вильно. Четыре года спустя неожиданно умерла ее мать, а затем ее старший брат и его семья эмигрировали в Америку. В 1899 году за ними последовал и ее второй брат. Их отъезд не удивил ее. Уезжали десятки, сотни тысяч евреев. К 1914 году около двух миллионов евреев уедет из России в Соединенные Штаты, и царское правительство только приветствовало их отъезд. Роза была рада, что ее братья пересекли Атлантику в поисках лучшей жизни, но теперь все это было слишком далеко от ее чувств и мыслей.
А потом пришло письмо. Оно было от ее второго брата, который обычно не любил писать и о котором она ничего не слышала с тех пор, как он уехал. Однако письмо было пространным, с подробным описанием переезда и новостями о семье. В письме также был длинный заключительный раздел.
Мы приехали на остров Эллис. На мгновение мне стало страшно. Когда я увидел эту огромную глыбу здания и увидел очереди других иммигрантов, ожидающих таможенного контроля в огромном зале, я подумал: «Боже мой, это будет похоже на Россию, только еще хуже. Это тюрьма». Но вскоре все закончилось, и мы вышли.
А потом… вот почему я должен был написать тебе, дорогая Роза. Потом мы стали свободны. Можешь себе представить, каково это? Это трудно описать. Знать, что ты свободен. Тут нет жандармов, которые следят за тобой, нет полицейских агентов, которые ищут противников режима. Ты можешь идти куда захочешь. Голосовать может каждый. И у еврея столько же прав, сколько и у любого другого.
Американцы похожи на русских. Они просты и прямолинейны и говорят от чистого сердца – это русские в своем лучшем варианте, вот так! Но они и не похожи на русских, потому что они свободны и знают это.
Вот почему я пишу тебе сейчас, дорогая Роза. Оказавшись здесь, я не могу не думать о тебе. Конечно, ты поменяла веру и живешь в Москве. Но ты уверена, ты действительно уверена, что при этом тебе ничего не грозит? И маленький Дмитрий, независимо от твоего обращения в христианство, которое, я знаю, было сделано из соображений целесообразности, остается для нас евреем, как сын еврейки. Дело не в вере, ты знаешь, что я далек от религии. Но я хочу сказать: если дела в России пойдут плохо, ради бога, приезжайте в Америку. Законно или незаконно, вы там всегда можете что-то устроить. Прошу, присоединяйтесь к нам. Здесь вся ваша семья будет в безопасности.
Письмо произвело на Розу неизгладимое впечатление. Если, живя в Москве, особенно после рождения сына, она редко вспоминала о своем прошлом, то письмо брата неумолимо вернуло ее туда. С горечью она подумала о своем бедном отце и обо всем, что он пытался сделать для нее. Она подумала о своей музыке, которую забросила с тех пор, как вышла замуж. Она вспомнила, какую боль причинила своей матери. И, представив себе своих братьев, поняла, как же ей хочется вновь повидаться с ними!
К тому же это письмо встревожило ее. Хотя ее брат писал о евреях, она не могла не отметить его намеки на агентов полиции и противников режима. Петр, социалист, также мог оказаться в опасности. Она целый месяц размышляла над этим письмом, прежде чем однажды утром показала его Петру.
И насколько же она оказалась не готова к его реакции на это письмо!
– Как это ужасно, – сказал он, – уехать из России.
Когда же она сказала, что, может, им было бы лучше переехать в Америку, он лишь посмотрел на нее с непонимающим видом и предложил отдохнуть. Еще раз поднимать эту тему было бессмысленно. Она обнаружила, что Петр, несмотря на свою мягкость и доброту, был на редкость упрямым и готов был закрыть глаза, лишь бы не видеть того, что не соответствовало его представлению о мире. Они никогда не поедут в Америку – вот и все.
Возмутилась ли она? В то время – нет. Она любила Петра, он был таким добрым и простым, и хотя поначалу он казался ей почти отцом, с годами она все больше стала осознавать, как сильно он в ней нуждался. Это было трогательно. «Не представляю, как бы я жил без тебя, – говорил он иногда. – Конечно, это ангелы тебя послали». А однажды он даже признался: «Тот день, когда ты заговорила об Америке, был худшим днем в моей жизни. Знаешь, на мгновение мне показалось, что ты готова повернуться спиной ко всему, что я люблю. Слава богу, это безумие прошло».
Он нуждался в ней. Он просто обожал ее. И как она могла сказать ему, что происходит с ней теперь?
Страшные сны начались в 1905 году. Они возникли совершенно неожиданно. И тема всегда была одна и та же: погром.
Часто она видела лицо своего отца, окруженного толпой. Затем она видела дородного казака, сидящего в телеге, – сочувствующего, но готового бросить их на произвол судьбы, – и ей снилось, что на этот раз мужики схватили ее отца и куда-то потащили. Однако далее сон становился все более сложным. Время раздвигалось. Она оказывалась в деревне на Украине, но уже взрослой женщиной, а не ребенком. Ее отец внезапно превращался в Петра. Хуже того, под гулким серым небосводом он становился маленьким Дмитрием.
Ночь за ночью повторялись эти сны, и она просыпалась от ужаса в холодном поту. Они были так ужасны, что порой она даже боялась заснуть. И теперь уже наяву ее сводило с ума темное предчувствие: как она ни старалась себя разубедить, в ней крепла уверенность, что с Петром и Дмитрием должно случиться несчастье.
Через несколько месяцев после того, как начались эти сны, возникла другая проблема. Была ли тут связь со снами или нет, Роза не знала, как не знала, в чем тут причина – в подспудном ли ее страхе за близких или в обиде на Петра. Как бы то ни было, новая фобия овладела ею и не собиралась отпускать.
Она больше не могла терпеть прикосновений мужа.
Даже теперь, пять лет спустя, она могла гордиться собой: Петр так ничего и не заметил. Она любила его. Она знала, что он никогда этого не поймет. Иногда она, разумеется, спала с ним и величайшим усилием воли полностью скрывала свое тайное отвращение к половому акту. Но неделя за неделей, месяц за месяцем она придумывала разные оправдания, дабы избегать ночью любовных ласк мужа, в то время как днем изливала на него свою искреннюю любовь. И то ли растущее в ней чувство вины из-за этих предательских уловок, то ли ее повторяющиеся сны, то ли все это вместе подействовало на нее так, что она все больше и больше наполнялась ужасным предчувствием беды, ожидающей ее мужа и сына. И на пике этого кошмара наяву на Дмитрия напали уличные подонки – за то, что он еврей.
