Затем она стала вместе с ними выходить из дому. Поначалу они даже не понимали, что это значит: она сопровождала Петра в университет или Дмитрия в школу под каким-нибудь вполне благовидным предлогом – навестить подругу, пройтись по магазинам. Но вскоре благовидные предлоги иссякли, и стало ясно, что она просто хочет держать своих родных в поле зрения. Петр, который лишь дважды в неделю отправлялся в университет, решил ей уступить, но Дмитрию пришлось просить, чтобы она оставила его в покое, и часто после того он, с раздражением обернувшись, видел в ста шагах позади себя ее бледное, измученное лицо.
Еще больше всех смущали ее подозрения.
Казалось, они возникали ниоткуда. И все же они мучили ее. Она вдруг решала, что профессор, коллега Петра, строит какие-то козни, а сосед, с которым она была в дружеских отношениях, – агент полиции и следит за ними. Она всерьез предупреждала Дмитрия, что существует тайный заговор черносотенцев, дабы уничтожить всех евреев и социалистов.
– Там может быть кто угодно, – предупреждала она его, – никогда не знаешь наверняка.
Похоже, не было никого вокруг, кого бы Роза не подозревала.
В первые месяцы 1910 года Карпенко стал волноваться, потому что правительство, предоставив Украине некоторую культурную свободу, стало нервничать из-за растущего там чувства национализма.
– Говорят, что власти собираются закрыть все украинские культурные общества, – сказал он удрученно, добавив с усмешкой: – Нам, казакам, остается только снова восстать, как при Хмельницком, – и снова отстоять Украину.
Это невинное заявление прозвучало как бы в шутку. Но вдруг лицо Розы омрачилось.
– Что ты хочешь этим сказать? – потребовала она от него ответа. – Какое восстание? – И еще минут десять донимала юношу расспросами.
А потом, когда Дмитрий спросил ее, что произошло, она повернулась к нему с озабоченным лицом и объяснила:
– Разве ты не знаешь, что при восстании казаков была величайшая резня евреев, какой и Россия не видела. Ты об этом не подумал? Никогда не знаешь, чем все обернется, Дмитрий. Никогда ни в ком нельзя быть уверенным.
И он только покачал головой.
Через неделю после этого случая, когда они остались вдвоем, Роза усадила его за кухонный стол и с серьезным видом сказала:
– Я хочу, чтобы ты дал мне одно обещание, Дмитрий. Ты сделаешь это для меня?
– Если смогу, – ответил он.
– Тогда обещай мне, что станешь музыкантом. Что ты никогда не станешь революционером, как твой отец, но будешь заниматься только музыкой.
Дмитрий пожал плечами. Поскольку у него были все основания для того, чтобы посвятить свою жизнь музыке, обещать это было нетрудно.
– Хорошо, – сказал он.
– Честное слово?
– Да, – улыбнулся он, испытывая раздражение напополам с любовью и жалостью к матери. Каким изможденным выглядело ее лицо. – Но почему?
Она печально посмотрела на него. Дмитрию пришло в голову, что пророчицы Античности, наподобие Кассандры, могли быть немного похожи на его мать – с огромными печальными глазами, которые, казалось, смотрели за пределы настоящего, в ужасное будущее.
– Ты не понимаешь, – сказала она ему. – Из евреев только музыканты будут в безопасности. Только музыканты.
И он умолк, сраженный явными признаками ее безумия.
Несколько раз весной 1910 года Петр пытался убедить Розу обратиться к врачу, но она и слышать об этом не хотела. Он говорил об этом с Владимиром, который дважды приходил к Розе и предлагал ей отдохнуть в Русском, чтобы прийти в себя. Однако она и это отвергла.
– В мае я уезжаю в Германию, – сообщил он Петру. – Думаю, там бы нашелся врач, который бы ей помог.
Но хотя Петр и был согласен, Роза категорически отказывалась даже думать об этом. И никто толком не знал, что делать.
В начале мая Дмитрий невольно услышал странный разговор, который так и остался для него загадкой.
Он и Карпенко были вечером в доме у Надежды. Как обычно, они чудесно провели время, и после долгой дискуссии о музыке он решил сыграть им «Времена года» Чайковского. Однако оказалось, что этих нот в доме нет. Пришлось возвращаться домой за нотами.
Мать оставалась дома одна, так как Петр опять заседал на каком-то собрании. Но, открыв дверь, Дмитрий с удивлением услышал голоса, доносившиеся из маленькой гостиной рядом с прихожей. Мать почему-то говорила шепотом, но густой голос дяди Владимира был слышен отчетливо.
– Я больше о тебе беспокоюсь. Так больше не может продолжаться. Ради бога, дорогая, поедем со мной в Германию.
Потом послышался голос матери, но слишком тихий, чтобы разобрать слова.
– Ни с кем ничего не случится, – сказал Владимир.
И снова ее шепот.
– Честно говоря, мальчику сейчас лучше остаться здесь. Нигде нет таких учителей музыки, как в России.
Теперь наступила более долгая пауза. Он смутно слышал, как мать говорила что-то о письме. Затем снова раздался голос дяди:
– Да-да. Даю тебе слово. Конечно, я могу это устроить. Если что-нибудь случится, я его вызволю. Да, если хочешь, Дмитрий непременно поедет в Америку.
Последовало долгое молчание, а затем ему показалось, что он слышит всхлипывания матери. Вместо того чтобы забрать ноты из гостиной и тем обнаружить себя, он тихо вышел вон, а друзьям сказал, что не смог ничего найти. Позже, лежа без сна в своей комнате и прислушиваясь к тихому постукиванию пишущей машинки матери, он подумал: «Зачем мне Америка?»
Не было никаких сомнений. Из всех вечеров госпожи Сувориной этот был самым невообразимым. Триумф!
Ибо в середине июня 1910 года, спустя две недели после Троицына дня, она принимала монаха Распутина.
Он сказал, что придет днем на чай. Таким образом, госпожа Суворина подготовила для его приема интимный круг, состоявший из членов семьи, из кое-каких наиболее важных для нее друзей и нескольких женщин, которые в течение многих лет намеренно или случайно ущемляли ее тщеславие и которые теперь не могли не быть впечатлены гостем, состоявшим, как известно, в близких отношениях с императорской семьей.
Ее муж все еще был за границей, но она любезно пригласила Петра Суворина с Розой и, естественно, Дмитрия и Карпенко за компанию. Так вот и вышло, что оба юноши оказались среди примерно сорока гостей, с нетерпением ожидавших появления этой странной персоны.
Прошло пять лет с тех пор, как Распутин впервые предстал перед царем, но многое в нем оставалось тайной. Его называли святым, хотя он никогда не был монахом, какие бы слухи о том ни ходили. И действительно, на далеком Урале у него была жена и семья, хотя он редко виделся с родными. И пусть в столице ходили шепотки о его непристойных деяниях, многие приписывали ему сверхъестественные силы.
