Но дело было не только в этом. Он был откровенно польщен тем, что эта гордая, умная женщина почему-то тянется к нему. Возможно, ему следовало бы признаться, что он и сам испытывал к ней какие-то чувства, и если его первой мыслью было унизить ее, то теперь он даже задавался вопросом: не должен ли он ей помочь?
– Я нахожу вас интересной, – ответил он наконец.
Она улыбнулась:
– Вам просто любопытно?
– А почему бы и нет?
Конечно, ему было любопытно. Суворин произвел на него впечатление. Это был не такой слабак, как Бобров, от которого можно было отмахнуться. Суворин был могущественным и умным человеком, одним из очень крупных капиталистов. Как он мог не интересоваться миром этого человека? Оказавшись в суворинском доме, Попов также понял, что тут есть нечто такое, чего ему не хватало в жизни.
Хотя Попов много путешествовал, изучал историю и экономику, он никогда особенно не интересовался искусством. Бывая у госпожи Сувориной, он иногда с кривой усмешкой вспоминал разговор со своим приятелем Лениным в прошлом году в Швейцарии. Они говорили о графине в Петербурге, когда Ленин вспылил: «Знаете, она мне однажды показала странную вещь. Открытку с портретом какой-то Моны Лизы! – Ленин покачал лысой головой. – Вы когда-нибудь слышали об этой картине, Попов? Я – нет. Зачем это вообще, черт ее возьми? Ума не приложу». И хотя Попов не был столь приземлен, как этот великий революционер, ему частенько приходилось признаваться в своем невежестве перед госпожой Сувориной, и он давал себя отвести в одно из помещений с коллекцией современных картин, собранных ее мужем, где восхищенно смотрел на них, слушая пояснения хозяйки дома.
Но в данный момент она задумчиво смотрела на него.
– Скажите, – вдруг спросила она, – если бы вы знали наверняка, что все будет продолжаться так, как сейчас, что революции не будет еще по крайней мере лет сто, чем бы вы занялись?
Это был честный вопрос.
– Вообще-то, – признался Попов, – я думаю, что Столыпин может добиться успеха. И Ленин тоже так думает. При моей жизни революции может и не произойти. – Он пожал плечами и улыбнулся. – По правде сказать, я всю жизнь был революционером и не знаю, кем бы еще мог быть. Это такое же призвание, как и любое другое.
– Но вы считаете, что в конечном счете все это, – она обвела рукой красиво обставленную комнату, – должно исчезнуть?
– Разумеется. Ни у кого не будет никаких привилегий. Все люди будут равны.
– А когда придет революция, вы безжалостно уничтожите капиталистов и их сторонников?
– Да.
– Тогда скажите мне вот что, – с любезной улыбкой продолжала она. – Если действительно скоро произойдет революция и я решу сопротивляться ей, – она усмехнулась, – вы убьете и меня?
Вместо ответа он нахмурился и сделал паузу, чтобы подумать.
Вот это ей в нем и нравится, подумала она. Каким бы изворотливым он ни был в своих делах, в нем все еще чувствовалась странная, хотя и жестокая, честность. Какая-то чуть ли не наивная чистота. Он, несомненно, был опасен: возможно, увлечение им возбуждало ее, как мысль о запретной любви. И теперь, вместо того чтобы солгать, он спокойно обдумывал, убьет ее или нет.
– Ну так что?
– Не думаю, что в этом есть необходимость, – сказал он и добавил: – Вообще-то, полагаю, вас можно спасти.
Да, так он и считал. Она была как птица в клетке, часто думал он, запертая в этом огромном особняке и, разумеется, в своем буржуазном мире, но все же в ней жил свободный дух, способный отказаться от всего этого, будучи призванным к более высокой цели.
– Полагаю, это комплимент, – улыбнулась она.
– Да, это так.
Еще несколько минут они сидели молча, чувствуя присутствие друг друга и в то же время думая каждый о чем-то своем.
А потом тлеющие в камине угли зашипели и выстрелили искрой.
Огонь уже догорал, среди слоя пепла оранжево светились лишь несколько угольков, и один из них, вылетев из камина на пол, просто медленно угас бы. Но случайно он упал на край пеньюара госпожи Сувориной и тотчас же ярко вспыхнул. Она тихонько вскрикнула и, сделав неловкое движение, чтобы стряхнуть его с пеньюара, обнаружила горящий уголек у себя на коленях.
На самом деле никакой опасности не было. Ей достаточно было встать, чтобы стряхнуть уголек. Но, увидев страх в ее глазах, Попов вдруг подумал, что ее сейчас охватит пламя, и, не раздумывая бросившись к ней, голыми руками смахнул горящий уголек обратно в камин. Затем, схватив подушку, он сбил язычок огня на пеньюаре.
И вот, обнаружив, что она держится за Попова обеими руками, госпожа Суворина взглянула ему в лицо и, к своему удивлению, прочла на нем выражение нежности.
– Не двигайтесь, – сказала она.
Прошло еще два часа в сырости и холоде, прежде чем молодой Александр Бобров покинул свой одинокий пост наблюдателя. Он не мог это понять. Этот чертов Попов был с ней, и тому могла быть только одна причина.
«И что же теперь остается сделать?» – спрашивал он себя.
1910
На первый взгляд, в 1909 и 1910 годах могло показаться, что жилище профессора Петра Суворина было местом абсолютной гармонии.
Каждый был занят своим делом. Теперь у Дмитрия было два преподавателя музыки, и он стремительно развивался. Карпенко поступил в художественное училище и уже успел приобрести репутацию человека с собственными идеями. По своему обыкновению, Владимир с готовностью протянул молодому человеку руку помощи – часто приглашал его к себе в гости, когда там собирались выдающиеся деятели искусства, и знакомил его с художниками. Сам же Петр Суворин был особенно занят: ведь именно в эти годы он написал свой классический учебник «Физика для учащихся», который должен был сделать его имя известным целому поколению русских школьников.
Это были спокойные времена и для России. Дмитрию, когда он спускался в тенистый двор многоквартирного дома, казалось, что если в мире и совершались громкие события, то, пока они добирались до узких, обсаженных деревьями улиц Москвы, их звуки были уже едва слышны. О семействе царя, обитающем во дворцах в Петербурге, он почти ничего не слышал.
Дмитрий знал также, что Столыпин и Дума продолжали свой путь постепенных реформ, хотя, когда он читал газеты, ему казалось, что великого министра, хотя он и принес мир и процветание, почти никто не любил.
– Либералы ненавидят его за репрессии, – объяснил Владимир, – а реакционеры – за то, что его система правления, видимо, ослабляет абсолютное самодержавие царя. Однако он гнет свою линию и побеждает, – добавил он.
Вечерние часы, когда вся семья собиралась за столом и обсуждала итоги дня, Дмитрий предпочитал всем прочим. Какое это было чудесное время, особенно в весенние и летние месяцы, когда мать готовила чай с малиной, а за открытым окном тихо угасало бирюзовое небо и слышалось пение из соседней церкви.
