– Согласен.
– Итак, прежде чем уехать, я хотел бы вот что сказать: не взять ли нам на себя обязательство сделать что-то такое, чтобы этот мир стал лучше?
– О да!
– Отлично, я знал, что ты согласишься.
Далее Карпенко медленно и торжественно опустил руку в карман и вынул булавку. Затем он уколол палец, выдавил каплю крови и протянул булавку Дмитрию.
– Тогда мы заключим договор, – сказал он. – Станем кровными братьями.
И юный Дмитрий вспыхнул от гордости. Тогда было модно прибегать к древнему обычаю кровного братания, особенно среди юношества. Но подумать только, сам Карпенко оказывает ему такую честь! Дмитрий взял булавку и тоже уколол палец. Затем они обменялись своей кровью.
Не прошло и четырех дней после отъезда Карпенко, как госпожа Суворина, получив известие, что ее сестра в Петербурге больна, посчитала себя обязанной уехать. Однако Надежда и Дмитрий остались; рядом с Владимиром и Ариной они, казалось, не испытывали никаких неудобств. Так в приятном времяпровождении прошла неделя.
Каждый день конюхи, по обыкновению, отводили лошадей к реке. Если за ними следили, все делалось строго по правилам – пешим ходом, но если нет, они садились на неоседланных лошадей и с громкими криками неслись вниз по склону. Ваня, когда ему удавалось ускользнуть от бдительного взора Арины, норовил, как правило, присоединиться к ним.
Если бы в тот теплый июльский день Надя не наблюдала за ним, то, может быть, Дмитрий и не стал бы этого делать, но, увидев на конюшне девятилетнего Ваню, весело взиравшего на него с коня, он вдруг подумал: «Если этот мальчик так может, то и я смогу».
Сначала лошади шли шагом, затем, возбужденные дикими криками, перешли на рысь. Копыта стучали по твердой земле, которая летела ему навстречу, то приближаясь, то куда-то проваливаясь. Дмитрий вцепился в гриву лошади. Клубы пыли вокруг, запах лошадиного пота. Вдруг он почувствовал, как ветка деревца хлестнула его по лицу и рассекла кожу. Он рассмеялся и стал терять равновесие. Как это глупо! Затем он падал вниз головой, а мимо проносились бока других лошадей. Затем земля бросилась на него… Или это было небо?
Дмитрий услышал, как хрустнула его нога. В этот странный, безмолвный миг, еще до того, как обожгло болью, он совершенно отчетливо услышал хруст кости. И он еще был в сознании, когда вниз по склону, к тому месту, где он лежал, прибежала Надежда.
Дмитрий тогда не знал, что это событие навсегда изменит его жизнь – как в хорошем, так в плохом смысле.
Его кровать поставили внизу, в большой просторной комнате, где был рояль. Он не слишком скучал. Книг было много. Часто заходила Арина, а Наденька с удовольствием садилась рядом и щебетала в своей неподражаемой манере. Но нетерпеливее всего Дмитрий ждал, когда заглянет дядя Владимир и часами будет что-то рассказывать ему или читать. Единственное, чего ему не хватало, – возможности играть на рояле.
А потом приехала его мать. Чего в результате несчастного случая никак на мог предвидеть Дмитрий, так это того, насколько изменится его отношение к ней. Кем она была для него до этого? Любящей матерью, которая помогла ему сделать первые шаги в музыке; женщиной, которая обожала его отца, – самоотверженной, чем-то постоянно опечаленной, в вечной тревоге о своем муже и сыне. Когда она приехала в Боброво, то выглядела ужасно. В больших глазах застыло выражение муки. Казалось, она перестала причесывать свои густые черные волосы, в которых пробивалась седина. Он любил ее и одновременно жалел, поскольку мать была несчастна.
Но именно дядя Владимир заставил мальчика увидеть мать с новой стороны.
– Теперь, Роза, когда вы здесь, вам надо хорошенько отдохнуть, – настаивал он. – И еще: придется играть. Мы не можем позволить этому молодому человеку оставаться без музыки, – твердо добавил он.
И к великому удивлению Дмитрия, уже на следующий день она села за рояль.
Как это было странно! Он никогда раньше не слышал, как она играет. Да, когда-то его мать занималась музыкой. Когда он был маленьким, она часто помогала ему справиться с каким-нибудь трудным пассажем, – собственно, поэтому он и знал, что она занималась фортепиано. Но по какой-то причине Роза никогда не садилась за инструмент просто так. Теперь, однако, она стала играть – сначала нерешительно, какие-то простые вещицы. Но затем зазвучали сонаты Бетховена, пьесы Чайковского, Римского-Корсакова и других русских композиторов. Сначала она играла по часу, затем по два, иногда забавно хмурилась, побуждая пальцы к давно забытой беглости, иногда мягко улыбалась. Чем больше Дмитрий слушал, тем больше удивлялся. «Она же виртуоз, – думал он. – Большой талант». Ее одаренность пронизывала каждую музыкальную фразу. На пятый день в Розе произошла разительная перемена. Казалось, она отбросила свою печальную боязнь, как ненужную личину. Она изменила прическу, закрепила гребнем волосы, собранные на затылке. Свежий воздух и несколько ночей спокойного сна разгладили морщины на ее лице. Теперь она спокойно и торжествующе запрокинула голову, и бетховенская «Аппассионата» покатила волной из-под ее пальцев. И при этом часто рядом с ней стоял Суворин.
– Никогда бы не подумал, что ты так играешь, – заметил однажды Дмитрий и чуть не добавил: «И что ты такая красавица».
– Ты многого не знаешь, – весело ответила она и, смеясь, вышла с Сувориным и Надеждой на веранду.
А потом, так же внезапно, все закончилось. День был солнечный. Прошло уже десять дней, как Роза гостила там. Накануне Суворин привез ей ноты фортепианных этюдов своего самого любимого русского композитора того времени, гениального Скрябина. Это были замечательные произведения, такие же тонкие и гармоничные, как прелюдия Шопена, такие же завораживающие, как стихотворения Блока. Роза исполняла их, а Суворин покоился в мягком кресле и улыбался, как ангел. И Дмитрий неожиданно провалился в сон.
Когда он начал просыпаться, Роза уже не играла – рядом с ней у рояля стоял Суворин. Взрослые, очевидно, полагали, что он все еще спит, и, хотя говорили они тихо, он отчетливо слышал почти каждое их слово.
– Так больше не может продолжаться. Я тебе уже три года это говорю. – Баритон его дяди, звучал мягко и убеждающе. – В конце концов, это невыносимо.
– С этим ничего не поделаешь. Но, Володя… – (Дмитрий никогда раньше не слышал, чтобы кто-нибудь позволял себе так назвать его дядю.) – Володя, мне так страшно.
– Ты недосыпаешь, маленькая моя, голубка. Перестань мучить себя. По крайней мере, побудь со мной здесь какое-то время. – Суворин сделал паузу, видимо, чтобы собраться с мыслями. – Следующей весной я должен поехать в Берлин и Париж. Поедем вместе. Давай отправимся на какой-нибудь курорт, поправим твое здоровье. Думаю, ты знаешь, что со мной тебе ничего не грозит.
От удивления Дмитрий широко открыл глаза. Он видел, как мать ласково коснулась большой руки дяди Владимира:
– Знаю.
Дмитрий резко сел в постели и тут же поморщился от боли. Оба повернулись к нему: дядя – раздосадованно, мать – растерянно. Затем Суворин спокойно, как будто ничего не случилось, сказал:
