– А разве Столыпин не пытается превратить крестьянина в буржуа, в капиталиста? – возразил Дмитрий.
– Да, конечно, пытается, – ответил Суворин. – В отличие от тебя, Дмитрий, я капиталист. Но и я признаю, что сделать это будет очень трудно.
– Я думал, это будет легко, – заметил Карпенко.
– Да, мой друг. – Суворин ласково потрепал юношу по голове. – Но это потому, что ты родом с Украины. Там, в западных губерниях, существует традиция самостоятельного земледелия. Но в этих центральных губерниях, собственно в России, общинная система весьма прочна. И если хочешь знать почему, просто посмотри на здешнюю деревню. Посмотри на Бориса Романова, сельского старосту.
Вскоре Дмитрий и Карпенко познакомились с Романовым. Как староста деревни, он отныне был наделен некоторой властью, чем явно наслаждался. Семья с тремя крепкими сыновьями теперь владела самой большой долей полос в деревне, а дом Бориса украшали красивые резные карнизы и расписные ставни. Но той весной, когда благодаря реформам Столыпина стало возможным купить у монастыря часть казенной земли и Суворин сказал ему: «Ну, Борис Тимофеевич, думаю, вы и сами купите», Романов нахмурился и ответил: «Община покупает». А потом тихо, но отчетливо произнес: «Вас мы тоже когда-нибудь выкурим».
– Романова не переубедить, он абсолютно уверен в том, что решение всех проблем – это захват данного поместья, – продолжал Владимир. – И знаете, в чем ирония? Во многих губерниях не хватает земли – даже если отнять ее у всех помещиков, чтобы хоть немного помочь крестьянам! Лучшее решение – переселение части земледельцев в менее населенные провинции, что Столыпин и пытается поощрять. Так что крестьяне поддерживают эсеров, – вздохнул он, – даже террористов, потому что те обещают раздать всю землю.
Подводя итог, промышленник мрачно улыбнулся:
– Итак, общинный крестьянин мало что делает для себя, но ждет чуда, которое в мгновение ока все решит. Пассивный, но злой. Предпочитает десятилетия бесплодно страдать, а потом взорваться – и так же бессмысленно бесчинствовать.
Как сын своих родителей, социалистов, Дмитрий, естественно, считал, что в своих консервативных взглядах дядя Владимир не прав, он очень уважал того за светлый ум и признавал истинность многих его слов. И, размышляя о революции, которая, как он знал, когда-нибудь обязательно произойдет, он спросил:
– Так вы полагаете, что Столыпин потерпит неудачу и царь потеряет свой трон?
– Не знаю, пока неясно, – откровенно ответил дядя, – но запомни: в тысяча девятьсот пятом году у нас была война и нехватка продовольствия. Вот что на самом деле вызвало революцию. Поэтому, думаю, для успеха своих начинаний Столыпину нужны две вещи: мир и хорошие урожаи. Вот что действительно решит судьбу России. И больше ничего.
И все же в то мирное лето трудно было надолго отвлекаться на такие серьезные вещи.
Это было счастливое время. По утрам Карпенко часто отправлялся на прогулку, рисовал или придумывал фантастические игры, чтобы развлечь Ваню и Надю, которые его боготворили. Тем временем Дмитрий каждый день по три часа играл на рояле. Теперь он сосредоточился на этом инструменте, почти исключив скрипку, и, хотя ему не хватало технической виртуозности профессионала, его игра отличалась удивительной изысканностью.
Днем, если молодые люди не купались, они сидели на веранде и читали книги или играли в карты с госпожой Сувориной.
Однажды Владимир повел их по своим фабрикам в Русском. Это была впечатляющая экскурсия. Дмитрий с интересом разглядывал заводских рабочих, которые спокойно занимались своим делом, а Карпенко был впечатлен самим механизмом завода.
– Такая грубая сила, – шептал он потом Дмитрию. – Ты обратил внимание на невероятную, суровую красоту этого места? И твой дядя – он отвечает за этот механизм. С каждым днем я все больше восхищаюсь паном Владимиром.
Несколько раз они посещали монастырь. А на второй неделе июня Арина повела их за реку по узкой тропинке к старым родникам, восхитившим Карпенко.
– Как в Древней Руси! – воскликнул он. И добавил: – Как при язычестве.
Дмитрию особенно нравились вечера. Потому что иногда, пока остальные собирались в библиотеке, откуда слышались оживленные голоса и смех, он тихо садился за рояль и наигрывал свои собственные пробные композиции. Именно здесь, возле инструмента, ему открылась новая необычная особенность его дяди. Иногда, играя, он видел, как в комнату тихо входит Суворин и молча садится поодаль, в тени. Когда же музыка замолкала, дядя подходил, задумчиво смотрел на клавиши и, коснувшись их, произносил своим певучим баритоном что-нибудь вроде: «Почему бы тебе не попробовать вот так?» – или: «А что, если здесь изменить темп?» И – что самое замечательное – Дмитрий почти всегда обнаруживал, что, сам того не зная, он хотел выразить именно это.
– Откуда вы знаете, что у меня на уме? – спрашивал он. – Это я сочиняю или вы?
На что дядя отвечал с оттенком грусти:
– Некоторым, Дмитрий, дано творить. А другим – только понимать творческий акт.
И Дмитрию оставалось лишь удивляться этому человеку, с которым он чувствовал все более и более тесную связь.
За день до своего отъезда Карпенко отвел Дмитрия в сторону и сказал:
– Пойдем погуляем. Только мы вдвоем.
– Куда это?
– В заколдованное место, – усмехнулся он. – К родникам.
Прогулка была чудесной. Обаяние Карпенко не знало границ, он то и дело заразительного смеялся, и, пока они шли, Дмитрий думал о том, как ему повезло, что у него есть такой друг. Как он красив, восхищенно думал он. Несмотря на свои пятнадцать лет, Карпенко почти не знал тягот, свойственных юности. Он почти всегда пребывал в приподнятом настроении. Первая поросль на его подбородке была такой мягкой, что бриться не было нужды, – идеальная, без единого изъяна кожа; его можно было бы принять за скульптуру эпохи Возрождения – скажем, работы Донателло. Их разница в возрасте исключала всякое соперничество: Карпенко знал больше Дмитрия, но делился своими знаниями свободно и охотно, как заботливый старший брат. Но гораздо важнее было то, что за его шутками и прекрасными манерами скрывалась серьезная глубокая натура, оттого-то Дмитрий так любил и уважал его.
И вот после того, как они немного отдохнули на мшистом берегу у родников, Карпенко вдруг повернулся к нему и довольно серьезно спросил:
– Скажи мне, Дмитрий, ты когда-нибудь слышал что-нибудь о «голосе Вселенского Разума»?
Дмитрий покачал головой.
– Ну смотри, – объяснил Карпенко. – Представь себе, что некие… муравейные существа прилетели с другой планеты и увидели, как мы живем: всю несправедливость в нашем мире. И они спросили нас: «Что вы сделали, чтобы это изменить?» Что мы им скажем? «Ну… ничего… или почти ничего». И что они скажут, Дмитрий? Ведь для них, для Вселенского Разума, мириться с этой жуткой несправедливостью – безумие, разве нет? «Конечно, – скажут они, – если бы вы были разумны, то первой и самой неотложной вашей задачей было бы исправить такое положение вещей». – Он серьезно посмотрел на своего друга. – Ты не согласен?
