– Ага. Откуда она родом?
– Из Вильно.
– Роза, стало быть… из Вильно. Так ведь жидовка она, твоя мамаша, и ты жиденок.
– Вовсе нет, – горячо возразил он.
Но они остановились и окружили его.
– Она христианка! – возмущенно крикнул он, но не потому, что имел что-то против евреев, а потому, что обвинение было ложью. Видя его неподдельную ярость, маленькая шайка заколебалась.
И именно в этот момент Дмитрий совершил большую глупость:
– Не смейте прикасаться ко мне! – гневно прокричал он. – Мой отец депутат Думы, вы пожалеете!
– От какой партии?
– От социал-демократов, – гордо сказал он. И тут же понял свою ошибку. Он, конечно, слышал о «черной сотне» – бандитах из ультраправых организаций, которые во имя царя избивали социалистов и евреев. Но почему-то он всегда думал, что это какие-то большие группы, человек сто; а еще Дмитрий и представить не мог, что к нему это может иметь отношение.
– Жид! Социалист! Предатель! – Его сразу же сбили с ног.
Он успел получить лишь синяк под глаз и несколько ударов по ребрам, но, к его счастью, на пустынную улицу свернул чей-то экипаж, и бандиты убежали. Через полчаса он благополучно вернулся домой и, несмотря на испытанное им потрясение, даже поужинал.
Оставался один непроясненный вопрос.
– Они говорили, что ты еврейка, – сказал он матери.
К его изумлению, это оказалось правдой.
– Я приняла христианство, когда вышла замуж, – объяснила Роза.
Дмитрию никогда не рассказывали об этом.
И с того дня ее нервозность, казалось, только возросла.
Как ни странно, это происшествие, так больно ранившее его мать, никак не отразилось на Дмитрии; поскольку у мальчика было довольно необычное восприятие мира.
Причиной тому была его редкая музыкальная одаренность.
С малолетства Дмитрий стал воспринимать мир через призму музыки. С тех пор как он себя помнил, он видел ноты – все они были разных цветов. Когда Роза показала ему, как играть на рояле, каждая клавиша приобрела для него свой особый характер и настроение. Сначала эти музыкальные открытия были для него связаны с инструментами, на которых играл. Но в девять лет он узнал еще кое-что.
Однажды вечером в маленькой церкви рядом со своим домом Суворины слушали вечерню. В церкви был прекрасный хор; и когда служба закончилась, отзвучавшие песнопения все еще не отпускали мальчика. Когда он вышел на улицу, солнце уже клонилось к закату и небо над Москвой было золотисто-красным. Несколько минут он стоял, глядя на великолепные цвета на западе.
А затем, уже дома, пытаясь выразить увиденное, он подобрал аккорд – в тональности до минор. Через мгновение он добавил к нему другой.
«Странно…» – подумал он. Подобрав аккорды, он сыграл этот закат. А когда он посмотрел на золотое небо, ему показалось, что оно отвечает: «Да, правильно, я такое и есть». И в его сознании аккорды и закат слились воедино.
Затем он опять спустился во двор. Там росла яблоня – красноватый свет падал на верхние ветви, а внизу под деревом лежала теплая тень. И вот он услышал еще один аккорд и тихую мелодию, и на этот раз музыка зазвучала так непосредственно и спонтанно, как будто он не подбирал ее, а слышал.
Как это было прекрасно! Он ощутил странное тепло в животе. Затем во двор выбежали другие дети, и он перепугался было, что потеряет это свое особое состояние, но оказалось, что усилием воли можно удерживать в себе прозвучавшие аккорды и никуда они не исчезают. И он испытал легкий укол необъяснимой тревоги, как будто закат и дерево сказали ему: «Если ты сейчас не остановишься, малыш, то утратишь себя и будешь принадлежать только музыке». И, не понимая, что это значит, он решил запомнить данное благословенное состояние, как иногда запоминал сон, чтобы вернуться к нему позже.
С этого все и началось. После этого его жизнь уже никогда не была прежней. Он обнаружил, что стоит сосредоточиться – и ты по собственному желанию возвращаешься в эту грезу; периоды самосозерцания становились все продолжительней и могли длиться часами, когда он настолько погружался в себя, что мог даже беседовать с людьми или обедать, в дальнейшем совершенно не помня ни что он делал, ни кто был подле него. Очень скоро он заметил и другие вещи. Как только он вступил в свой иной мир, ему стало казаться, что он не сочиняет музыку, а слышит ее – что чудесные гармонии исходят снаружи; они были дарованы ему, хотя он и не мог с уверенностью сказать – кем или чем. И вскоре музыкальный потусторонний мир начал вторгаться в повседневный мир, как свет вторгается в тень, так что даже такие обыденные вещи, как карета на улице или лай собаки, теперь казались Дмитрию содержащими свою собственную музыку, которую он с радостью открывал для себя. Теперь все его сознание было заполнено музыкальными фантомами: люди, которых он видел каждый день, – учителя, мать, дядя Владимир – становились сущностями, каждая со своим голосом: отец – тенором, дядя Владимир – сочным баритоном, как персонажи какой-нибудь замечательной оперы, которая была ему еще только отчасти доступна.
И – это, пожалуй, самое удивительное – часто ему казалось, что, пребывая в раскинувшемся без конца и края симфоническом пространстве, он мог так воспринимать жизнь всех людей и всех вещей, включая свою собственную маленькую жизнь, что испытанные им радости и печали становились частью этого огромного, резонирующего многоголосия и воплощались в музыку. Поэтому, когда черносотенцы напали на Дмитрия, боль, которую они причинили ему, стала в его сознании музыкой.
Тем не менее в то лето произошло два события, которые произвели на Дмитрия глубокое впечатление.
В июне царь распустил Думу, и уже на следующий день была оглашена новая избирательная система.
– Царь не смог переварить социалистов, – объявил Петр по возвращении из Петербурга. – Эта новая система просто поразительна, – заметил он. По новым царским правилам голос помещика равнялся примерно пятистам сорока голосам рабочих. – Консервативное дворянство получит большинство голосов. Так что я точно выхожу из игры.
– Но разве это законно? Разве царь может вот так просто нарушать правила? – спросил Дмитрий.
Петр пожал плечами:
– Согласно Конституции, принятой в прошлом году, это незаконно. Но поскольку именно царь установил тогда правила, он полагает, что может теперь их изменить. – Петр улыбнулся. – Знаешь, царь искренне считает, что быть самодержцем – его долг. Он думает, что Россия – это огромное фамильное поместье, которое он должен передать своему сыну точно так же, как его отец передал ему. Он называет это своей священной обязанностью. – Суворин устало покачал головой. – На самом деле это так глупо, что почти смешно.
Но хотя его отец по-философски отнесся к происходящему, Дмитрий был внутренне возмущен. В этих событиях была и еще одна тревожная сторона. Новый министр царя Столыпин оказался весьма талантливым чиновником, стремившимся реформировать отсталую империю. «Но реформы могут быть проведены только после умиротворения», – заявил он, и умиротворение по-столыпински состоялось. В прошлом году были казнены не менее тысячи человек, подозреваемых в причастности к терроризму. Петлю палача для повешения теперь в России называли «столыпинским галстуком». Полицейские шпионы были повсюду. Попов и ему подобные благоразумно исчезли, возможно за границу, и Роза постоянно беспокоилась о муже.
